Сборник рассказов - Макс Акиньшин

— Поллюционер, — гавкают оттуда.

— Матку вырву, — безмятежно обещает патрульный.

— Начальник, дай закурить.

Не отрываясь от протокола, сержант вытягивает из нагрудного кармана кривую примину и сует в решетку.

— Подпишите здесь, и здесь, — я подписываю. Его интересует перчатка с обрезанными пальцами на моей левой руке.

— Что одна то? Для красоты? — удивляется он. Молодой, лопоухий с потной шевелюрой. В его глазах усталость всего мира и желтый свет ламп опорки.

— Нет, ранение.

— Чечня, не? У меня там брат был.

Я киваю. Все мы когда-то где-то были.

— Все, все… Официальная часть закрыта. Сейчас перегружаемся. Вику заберем и в горы, — Вадим смотрит мне в глаза, потом отбирает стакан. — а то темно уже… И Валерка на перекрестке ждет. Звонил только.

Он все понимает и говорит, будто извиняется. Сам не пьет. Свое уже давно выпил. Отболел, выгорел полностью. Об алкоголе мы никогда не говорим. Просто обходим тему стороной, по обоюдному молчаливому согласию. Не то — выпусти наших тараканов на волю. Чего только не случится! Не буди лихо, пока тихо.

Я думаю про два года. Два года назад мы с Улькой познакомились. Девочка с фарфоровым личиком. Она приобнимает меня. Ей холодно. Я жмусь к ней и дышу, дышу холодом. Моим лекарством от времени.

Темно. Мы хрустим шипами по поблескивающему уезженному снегу. Впереди маячат льдистые ярко-красные габариты Валеркиной машины. Сидеть неудобно, все внутреннее пространство заполнено какими-то тюками и пакетами. Я устроен на связке одеял и упираюсь головой в потолок, из-за этого приходится наклоняться вбок. В машине запах еды с мандаринами. Юлька с Викой закопаны где-то на задних сидениях. Сквозь ворох накиданных вещей пробивается их вечное женское бормотание.

Внедорожник трясет и покачивает на колдобинах. Я держу пакет с китайскими ракетами с остренькими пластиковыми обтекателями и еще каким-то довольно серьезным подрывным скарбом. Края картонных коробок больно упираются в колени. Ракеты любопытно тыкаются в лицо. Обложенный всем этим как шахид, я мучительно разглядываю дорогу на предмет неровностей.

Вадим сигналит, медленно проходит заснеженный поворот и, чуть вытянув руку, касается бумажных иконок, приклеенных рядом с тахометром. Деревья укрыты белыми шапками, осыпающими нас кокаиновой пыльцой. Мы движемся в освещенном коконе с разбегающимися между грабами темными провалами. Вокруг туман. Или облака. Что-то мутное. Я представляю себе тоскливо бредущего в окрестной темени пьяного, по случаю праздника, Деда Мороза с закинутой на спину фальшивой бородой и мне становиться хорошо от мысли, что я здесь, в теплой машине. Он там, а я здесь. Все просто.

Ему одиноко, как мне кажется. И я хочу стать им, пьяным и тоскующим. Но у меня мало времени. Скоро Новый год и не операбельно. НЕ-О-ПЕ-РА-БЕЛЬ-НО.

Выезжаем из леса, оставляющего на обочинах темные скелеты редких деревьев, и неожиданно выныриваем под ледяное звездное небо. Сквозь сломанные зубцы скал проступает ровный электрический свет. Машина подпрыгивает объезжая наледь, и я нежно обнимаю свой груз. Ракеты по-щенячьи льнут ко мне. Я их кормящая мать, ласково удерживающая выводок щенков у груди. Они тыкаются слепыми пластиковыми носиками, но у меня нет молока. Все что у меня есть — это время. Четыре месяца, две тысячи восемьсот восемьдесят часов.

Справа замерла плотная группа озябших домиков с длинными худосочными трубами. Там копошатся люди, вспыхивают фейерверки, тянет полосами дыма, топчутся кони и грустный верблюд. Пространство перед ними уставлено машинами под невесомыми снежными шапками.

- Приехали, — комментирует Вадим, я смотрю на время, осталось всего два часа. Он хлопает меня по предплечью и улыбается. Он постоянно улыбается. Всегда. В роте его так и звали Гуинплен. Человек, который смеется. Пулеметчик- Гуинплен.

Камни в лицо.

Крошево из кирпича, штукатурки.

По лицу что-то стекает, я пытаюсь вытереть глаза, но это что-то постоянно их заливает. Пот, кровь, грязь. Все вперемешку. И не высунешься. Я лежу за грудой хлама у рухнувшей стены. Из нее торчат прутья, как руки богомольца. Черные руки на сером фоне. А сверху, с противоположной стороны улицы меня поливают. Основательно так поливают, как из душа. И ведь, не сообразишь ничего. Только хлопки, резкие удары.

Ууууфффф.

Что-то вздыхает и сверху сыплется земля. Я почти оглох и просто не понимаю. Страха практически нет. Да и какой страх на десятый день? Тупое безразличие. Чувствуешь себя выброшенным чайным пакетиком. Грязный, мокрый и пахнешь соответственно. В общем, от окружающего мусора отличаешься только душой, забившейся поглубже.

А что я больше всего хочу сейчас? Что? Пива хочется холодного, ну. Или воды. Той, что мотолыга возит. С душком резиновым от цистерны. Только много. Так, чтобы захлебываясь. Давясь. Не в то горло. Только воды. Опять что-то вздыхает. Как в немом кино — звуки поролоновые. Камни в лицо, но боли я не чувствую. Чувствую, что что-то стекает, смешиваясь с потом и грязью. Еще чувствую, почти на грани слышимости. Мат. Пинки. Кто-то меня тащит за ворот бушлата. Вадим тащит и улыбается. Я ему тоже улыбаюсь, блаженной такой улыбкой. Черным ртом на черном лице.

-Ах. та. мат про. бал с. ой, н. ьзя?

-Что!? Нет! — ору я и подтягиваю автомат к себе за ремень. Вадим суетливо машет рукой и бьет, бьет длинными шершавыми стрелами в оконным проем. ПКМ подпрыгивает при каждом выстреле и до меня доносится его удары. Как будто палкой по столешнице. Часто-часто.

— Уе. ваем! А. ик!

— УЕБЫ…М! — мы скачем как зайцы, через улицу, по разбитому асфальту, по битому кирпичу, в брешь, в чью-то выгоревшую квартиру. Материмся, орем. Вваливаемся в комнату, прижимаемся к стенам. Уууууфффф!!! Что-то вздыхает.

Вадим скалится и что-то кричит. Но я его не слышу.

— Что?!

-. егод. я вос. ес. нье!

— Ну!?

— аранки гну! Выходной! — и смеется во все горло счастливый от того, что сегодня воскресенье и мы еще живы. Смеется, вытирая сочащуюся из носа юшку грязной рукой с траурными ногтями, под которые въелся пороховой нагар.

Я улыбаюсь, упираясь затылком в щербатую стену. Напротив, на сломанном