Мрассу — Желтая река - Олег Павловский

— Сам поймал? — подозрительно посмотрел на Кузьму Игнат.

Кузьма не удостоил его ответом.

— Сам, — подтвердил Виктор Оладышкин, а позже, когда адмирал куда-то отлучился из лагеря, рассказал нам, как было дело.

Они поднялись по Мрассу километра два с половиной.

— Начнем отсюда, — сказал Виктор, и Кузьма беспрекословно с ним согласился.

Место было тайменье. Шумел, разбиваясь о камни, глубокий перекат. Пониже переката высились огромные валуны. Тут вода успокаивалась, переходя в широкое плесо. Берег был обрывист, но под обрывом шла ровная полоса мелкого галечника.

Виктор отцепил тройник от катушки, прицелился и метнул. Блесна описала в воздухе гиперболу и неслышно плюхнулась точно за горбатым камнем, выступающим из воды. Виктор тут же заработал катушкой.

Кузьма завистливо вздохнул. Такой точности и плавности заброса он добиться пока не мог. Его блесны падали в воду, как камни, вздымая фонтаны брызг и наводя страх на всех ее обитателей.

На восьмом забросе Виктор выволок приличного тайменя.

— Ишь, проголодался, братец, — спокойно сказал он, вытаскивая тройник из широкой и зубастой тайменьей морды.

Кузьма ничего не сказал. Он небрежно сматывал катушку и негромко напевал: «То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит. То мое сердечко стонет… как осенний лист дрожит».

И вдруг Кузьма почувствовал, что кто-то рванул спиннинг из его рук. От неожиданности Кузьма пошатнулся, но устоял. Леска натянулась. На привычный ему зацеп это было не похоже. Сердце у Кузьмы затрепетало, как тот осенний лист. В предчувствии свалившейся на него удачи Кузьма заметался по берегу.

Заметив столь странное поведение адмирала, Виктор Оладышкин бросил свой спиннинг и поспешил Кузьме на выручку.

— Не мечись, сматывай спокойно… Да не рви, говорю тебе, уйдет…

— Ну уж нет… Н-не пущу…

Из воды показалась морда таймешонка. Опытный глаз Виктора сразу засек, что жадный таймешонок так заглотил блесну, что сорваться никак не сможет. И только он подумал об этом, как рыбина мелькнула в сумрачном еще воздухе серебристым брюшком и… исчезла. Всплеска, однако, Виктор не услышал. Но самое странное — вместе с рыбой исчез и Кузьма. Прибрежная полоска гальки была пуста.

«Что за наваждение» — не на шутку испугался Виктор и услышал позади себя какое-то сопение. Оглянулся — со скошенного обрыва осыпалась глина. Но глина сопеть не могла. Оладышкин полез наверх, дважды сорвался, одолел наконец крутизну и увидел Кузьму.

Вцепившись вздрагивающему тайменю в хвост, Кузьма лежал на земле и бормотал: «Врешь, не уйдешь… Теперь уж ты мой, мой, голубчик…» Как он в одно мгновение очутился наверху — уму непостижимо.

— Твой, конечно, твой, — сказал Виктор Оладышкин.

— Да? — недоверчиво спросил побледневший Кузьма, все еще не выпуская из рук рыбий хвост.

— Да, — твердо сказал Виктор. — Поздравляю!

У Кузьмы мелко дрожали ладони.

— Как ты здесь очутился?

— Н-не знаю, — выдавил адмирал.

От первой удачи Кузьма отходил долго. Только через полчаса он смог ласково погладить таймений бок.

— Хо-орош! Ну и задал он мне жару! Видишь, куда запрыгнул…

Глава восьмая, с серьезным началом и совсем не смешным концом

Узкая тропинка пересекла заброшенную, поросшую крапивой деревеньку и нырнула в глухую, почти нехоженую тайгу.

Мы идем вверх по Кизасу. Интересно знать, как и чем приветит нас эта спокойно-бурливая речка. Впереди уверенно и споро, будто сто раз ходил по этой тропе, шагает Игнат. За ним, придерживаясь двухметрового интервала, чтобы не хлестанула по глазам задетая Игнатом ветка, идет Валера. Под грузными его шагами хрустят сучья, проминается земля, осыпаются камни. Стараясь не отстать от товарищей, я замыкаю шествие. Кузьма сегодня дневалит, а Виктор Оладышкин в одиночестве пошел на свой таймений плес.

В утренний этот час тайга пахла хвоей, смородиной, цветами. Но стоило припечь солнцу, и пряные ароматы сменились душной прелью, воздух густел, земля дымилась. Повылетали из своих убежищ пауты, начали жалить, приходилось останавливаться, смазывать «Дэтой» лицо, руки, шею. От жары и пота «Дэта» щипала глаза, проникала в поры.

А тропа то круто брала вверх, градусов этак под шестьдесят, то скатывалась вниз, и тогда приходилось держаться за ветки, чтобы не клюнуть, оскользнувшись, носом, то скакала по курумнику или ныряла в заросли борщевника, кустарника черемухи.

Ходок из меня хуже некуда. Ведь, по сути, весь год сиднем сидишь, никакой тренировки. Ребятам проще — у них все-таки на заводе работа физическая, весь день на ногах. Да и по тайге уже попривыкли лазить. Но я не прошу снисхождения. И хотя меня начинает мотать из стороны в сторону и ноги все чаще и чаще цепляются за мшистые корни деревьев, я иду почти след в след за Валерой и только молю, чтобы перед нами встало что-нибудь непроходимое — пропасть пли скала, которую не обойдешь. Тогда я, пожалуй, еще и сказал бы, что жаль, что я нисколечко не устал и мог бы шагать сколько угодно, если бы не это непредвиденное препятствие.

Но ни пропасти, ни скалы не было. Игнат изредка оглядывался — не отстали ли мы с Валерой, и шагал дальше. Наконец, когда тропа спустилась к самой реке, Игнат сказал:

— Дальше, пожалуй, идти не стоит.

Мы сели, покурили. Валера нашел росший тут же куст кислицы и принялся объедать его, морщась от не набравших еще спелости ягод.

От снеговой воды веяло прохладой. На дне видна каждая песчинка. У берегов, в затишке, пасутся вездесущие гольяны и хариусиные мальки. Прыгают по прибрежным камням длинноносые кулички, вьется над травой-окуневкой всяческая мухота.

Небо над головой чистое, солнечное. Бегут к нему по горам безмолвные ели, пихты, кедрачи. По-над берегом — черемушник вперемежку с ивой, смородинником. Все первозданно, все торжественно. Не хочется ни вставать, ни идти.

Игнат спрашивает, где я буду рыбачить. Мне все равно, пусть уж лучше Валера место себе выбирает.

— Ладно, — говорит Игнат, — иди вниз по речке. Там омута есть что надо. А мы с Валерой еще немного вверх пройдем. Будем спускаться — встретимся.

Вниз так вниз. Как говорится, поближе к дому. И к тому же сам себе хозяин. Хочу — ловлю, хочу — отдыхаю. Что мне, кстати, начинает нравиться на флоте, так это необязательность, отсутствие всяких норм выработки. Нравится тебе ловить рыбу — лови на здоровье сколько душе угодно, только к ужину не опаздывай. Не нравится — делай что хочешь. Можешь даже, если ты не дневальный, весь день пузом вверх пролежать, никто и слова не скажет, ну разве отпустят пару беззлобных шуточек по твоему адресу.

У нас на заводе еще один так называемый «флот» есть. Вот с ними я бы ни за какие деньги не поехал. Те — рыбаки, промышленники. Кроме рыбы, их ничто не интересует — ни природа, ни отношения меж собой. Каждый в свой рюкзак ловит, и если общую уху решают сварить, то каждый в нее свою долю вносит. А в основном живут на сухомятке — некогда костер разжигать, ловить надо. И спят где и как попало. Каждый своих червей прячет, каждый своей солью собственную добычу засаливает. Ну, естественно, и бранятся. Приезжают с рыбалки усталые, злые, измотанные, словно не на лоне природы отдыхали, а весь отпуск разгружали вагоны на железнодорожной станции. Нет уж, избавь меня, господи, от такого «отдыха» и бесконечных споров, кто больше рыбы поймал.

Я же, например, мог сегодня вовсе и не ходить с ребятами, но мне самому интересно посмотреть здешнюю тайгу да и Кизас тоже.

Рыбачить мне не хочется, и я медленно бреду по речке, наслаждаясь прохладным ее дыханием. Вся она в излучинах, омутках, островках, отмелях. Неглубокие перекаты разговаривают со мной дипломатически вежливо, не понижая и не повышая тона, и я ступаю осторожно, стараясь не замутить воду, не нарушить этот размеренный ритм спокойного окающего говорка.

Там, где речку преграждают скопища оглаженных водой валунов, Я прыгаю с камня на камень и вижу, как напуганные моей промелькнувшей тенью шарахаются в стороны хариусы и, переведя дух, снова маленькими этакими торпедами встают на прежнее место, чуть-чуть, совсем почти незаметно шевеля хвостами и плавниками. Наблюдать за ними, по-моему, куда интереснее, чем ловить.

Крохотные, в два сантиметра, сеголетки пасутся в затишке у самого берега. Держатся они стайками по три-четыре штуки. У них нет еще силенок бороться с течением, но врожденная интуиция уже подсказывает им, что лучше всего стоять за камушком: там и течение слабее, и добычу легче схватить. Я ловлю им комаров и бросаю в воду. Со свойственной хариусу стремительностью эти крохотульки в мгновение схватывают и раздирают на части столь вкусную и нежную для них пищу. С паутом же, который для них все одно что для меня откормленный жирный баран, они борются долго и, так до конца и не расправившись, дают ему возможность вырваться на быструю струйку, где его тут же заглатывает уже подросший хариусенок.