Битва богов - Андрей Дмитрук

Беспощадным рывком поднялся Эанна, так, что закружилась еще не полностью проветренная «со вчерашнего» голова, и стал натягивать гидрокостюм. Резина была жесткой, скользкой, он осыпал ее бранью. Наконец, застегнув ремни баллонов, тронулся к морю. Вода, приветливо зашипев, взвихрилась вокруг колен, насыщенная веселыми пузырьками и песчинками. Эанна стремился поскорее спрятаться в ней, уйти в прохладный желто-зеленый мир.

Мелководье оборвалось крутым, в темных зарослях, склоном; врач открыл вентили, подсосал воздух через мундштук и с наслаждением ухнул в глубину. Его руки, мертвенно-белые, с целой россыпью жемчужных пузырьков в волосах, погрузились в гущу мохнатых лент и мелко-лапчатых жирных листьев. Он запел бы, если бы позволил мундштук. Огромные белые камни черепами выглядывали из коричневого змеящегося сумрака, вокруг них мгновенно перестраивались и бросались врассыпную от человека рыбьи стайки.

Он уже почти набил резиновую сумку растениями, когда в сизом солнечном тумане из-за камней метнулась вверх большая тень. Эанна поднял голову. То был юный ныряльщик-туземец, худой и темный, с большими подошвами узловатых тонких ног. Над ним висело днище тростниковой лодки. Ныряльщик схватился за ее борт и исчез так быстро, словно его выдернули.

Эанна подплыл ближе и увидел на белых ноздреватых глыбах разбросанные раковины мидий, за которыми нырял этот парень; увидел его плетеную кошелку и грубый нож, явно сделанный из напильника. Нож, конечно, был сокровищем парня, и обронил его хозяин с перепугу, завидев маску и ласты Эанны. Может быть, мальчишка стянул напильник из слесарной мастерской, когда приносил на пост свои раковины. Такой риск следовало вознаградить, и врач решительно поднялся на поверхность.

Он вынырнул рядом с тростниковой лодкой, широкой, как диван, и сразу содрал маску. Мокрый паренек сидел на корме и держался двумя руками за колено, а из-под его пальцев струилась кровь, еще три человека столпились вокруг и что-то все разом говорили. Юнец внимательно, с детским недоумением рассматривал рану и поэтому не сразу заметил белое божество из моря. Другие оказались более расторопными и привычно уткнулись лицами в дно, выбросив руки перед головой. Двое мужчин и женщина, в юбках из луба, с позвонками, торчащими на высохших спинах, как зубцы по хребту крокодила. Паренек замешкался с раненой ногой, стараясь последовать их примеру, и Эанна сразу понял, что не он напугал ныряльщика, а то, что нанесло мальчику эту глубокую рану.

Тогда врач бросил в лодку нож, раковины и кошелку и сам полез через борт. Плетеное суденышко оказалось прочным и устойчивым, оно почти не покачнулось под грузным телом Избранного. Эанна нетерпеливо задрал подбородки обеих мужчин и сказал, мало надеясь на понимание:

— Грести. Берег. Ясно?

Неожиданно оказавшись понятливыми, низкорослые круглоголовые мужчины бросились к низким валикам «бортов», цепкими корявыми руками схватили весла, которыми они работали без уключин, и широкий «диван» заскользил к берегу. Эанна заставил раненого лечь на спину, а затем на руках вынес его на песок. Там сорвал мешавшие баллоны и бросил их рядом. Парнишка дрожал, как в ознобе, у него были почти круглые синие глаза и толстые беспомощные губы. Собственные рабы никогда не смотрели на Эанну с такой смесью ужаса и мистического восторга.

…Синие глаза были у маленькой Арти. Синие удивленные глаза и светлые волосы, легкие, как летучая паутинка ранней осени. И они все свободное время проводили вместе, болтали, целовались, ели сласти, которые Эанна таскал из буфета в столовой, забирались в самые укромные уголки сада и там сидели часами молча, крепко обнявшись, как будто предчувствуя ужасное будущее. Солнце шевелилось на траве; зелено было и тихо, как наяву не бывает… Он уже смутно помнит, как все случилось. Северный приморский городок-курорт, терраса на высоких колоннах, удушливо-сладкий, тошнотворный запах магнолий. Желтые пористые плиты колеблются под ногами, словно вода, и расступаются. Он падает… О землетрясении почему-то не успели предупредить, молчала большая сирена сейсмослужбы — такие установлены во всех городах Архипелага. Перелом ребер, трещина в бедренной кости, от поясницы до плеча содрана кожа… Конечно уж, его выходили. Столичные врачи постарались для единственного сына начальника транспортной службы, адепта высшего посвящения. У молодого раба взяли кости… И белую кожу для пересадки взяли у девочки-рабыни… Очень отличался по цвету пересаженный кусок, потом граница стерлась. Арти умерла от кровопотери. Закрылись синие глаза…

…Может быть, от вечного чувства вины он и стал мыслить не как другие. Свободно, трезво, опасно и… сделался врачевателем…

— Лежи спокойно, дурак. У меня с похмелья нет аппетита на детей.

«Коротконосый» закрыл глаза тонкими, птичьими веками и отвернулся.

— Э, да ты, я вижу, сообразительный, — приговаривал Эанна, осматривая тонкую, как тростинка ногу, — кто это тебя так, а?

Но вопросы он задавал исключительно для того, чтобы поговорить. Под коленом алело полукружие глубоких ранок — свежий укус водяной змеи. Врача охватила злость на идиотов-взрослых, не сумевших уберечь мальчишку: он пинками поднял всех троих, так и не сменивших позу поклонения, и показал мужчинам жестами, что надо прижать к земле ноги и руки раненого. Женщина робко пыталась заголосить, но Эанна сказал:

— Разве ты мать? Сама ты змея хорошая, а не мать. — И показал кулак.

Потом на миг задумался — а мужчины, словно окостенев, прижимали укушенного к земле. Никаких медикаментов с собой не было. До поста паренек не доживет, да и не решился бы ссыльный врач доставить туда туземца в качестве пациента. Приходилось действовать на месте, надеясь на профессионализм и везение.

Не обращая внимания на сдавленные стоны матери, он стянул ногу мальчика ремнем, отстегнутым от баллонов. Затем, протерев нож спиртом из фляги, стремительно распорол укушенное место. Мальчик завыл по-щенячьи, задергался; женщина бегала вокруг, нещадно кусая то кулак, то запястье. Мужчины хотя и держали, но злобно переглядывались, на их старообразных лицах выступил крупный пот. Эанна понимал, что вся троица считает себя присутствующей при какой-то священной пытке, и только ужас перед белыми богами удерживает родственников паренька от нападения на врача…

Эанна тщательно отсосал кровь, сплюнул и прополоскал рот спиртом. Остаток жидкости он вылил на рану. Оставалось только забинтовать ногу, и он сделал это, оторвав кусок собственной майки.

Потом он разрешил мужчинам встать и отойти: но они истолковали жест врача в удобном для себя смысле и ударились бежать к лодке, темные и проворные, как жуки. Эанна понял, что мать и он могут остаться без плавсредства, и грозным окриком остановил беглецов.

Затем он довольно долго сидел на горячем песке, время от времени тревожа оперированную ногу движениями специального массажа. Паренька больше не бил озноб, он лежал с закрытыми глазами и дышал ровно, как во сне: опухоль не появлялась.

А напротив Эанны, столичного гурмана, эстета, адепта среднего посвящения — сидела, поджав под себя одну ногу и выставив другую, серая полуголая женщина, костлявая, как летучая мышь и терпеливая, как ворон; женщина с жидкими грязными волосами и длинными черными сосками пустых свисающих грудей. Тысяча лет жизни в уютных комнатах, с великолепно сервированными завтраками и обедами, с ароматной пеной, наполняющей ванну — тысяча лет лежала между ними. Страх, вера в чудо, рабское ожидание делали живым изъеденное болячками и ветром, преждевременно сморщенное лицо женщины. И Эанна, выждав положенное время, употребил для ее сына заветное знание Избранных: прикоснулся подушечками пальцев к вискам раненого и влил в него силу встать, ходить и не помнить о болезни.

Тогда мальчик распахнул синие фарфоровые глаза и доверчиво посмотрел на белого бога. А врач помог ему подняться. И мужчины, сидевшие на корточках возле лодки, вскрикнули и повалились лицом вниз.

— Не пускай одного нырять, курица ты, — сказал Эанна. — А, что с тобой говорить!

— Уму, — вдруг торопливо и отчетливо сказала женщина, ударяя себя в грудь. — Уму. — Она хотела, чтобы добрый бог запомнил ее имя, хотела начинать каждую молитву словами «Это я, Уму, ты меня помнишь…» Но она не знала имени божества, и потому протянула руку в строну его резиновой груди, и тут же отдернула.

Но врач понял и засмеялся.

— Что ж, представимся. — Ткнул себя в грудь. — Я — Эанна.

— Анана — сказала женщина, пытаясь повторить. — Нана.

— Э-а-н-н-а!

— Аана…

Эанна махнул рукой и побрел к пескоходу. Разумеется, он не стеснялся дикарей, но сейчас почему-то не хотелось стягивать при них гидрокостюм.

— Проваливайте! Ну! — крикнул он, взгромождаясь в обшарпанный, под брезентовым верхом маленький пескоход и включая двигатель. Те повиновались, мигом оттолкнули лодку от берега, и женщина бережно помогла сыну перелезть через борт.