Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.) - Владимир Топоров

Се слышите правила и заповеди Святых Апостолъ и Святых Отець. Кто же христианни и святымъ именемъ Христовымъ именуяся, смееть дръзнути инако глаголати? […]

Симъ сице имущимъ, как у васъ стоить на митрополице месте чернець в манатии святительской и въ клобуце, и перемонатка святительская на немъ, и посох в руках? И где се бещиние и злое дело слышалося? Ни в которых книгах.

Аще братъ мой преставилъся, азъ есмь святитель на его место. Моя есть митрополия. Не умети было ему наследника оставляти при своей смерти. Коли слышалося преже поставления

(пропущены стр. 510–511)

слать ему весть о киприановых винах, и они, рассмотрев всё, сделали бы свое заключение — и они бы съ исправою мене не казнили, уверен Киприан [358]. И далее, снимая с себя ложные обвинения и практически обвиняя самого великого князя, —

А се ныне без вины мене обещестилъ, пограбилъ, запревъ, держаль голодна и нага, а чернъци мои в другомъ месте. Слугъ моихъ опрочь мене заточил у ночи. А слугъ моих нагих отслати велелъ с бещестными словесы. И хто можеть изрещи хулы, их же на мя изрекли! — и, наконец, — Се ли въздасть мне князь великий за любовь мою и доброхотение?

И в этих словах отнюдь не только обида и эмоции: в его лице нанесено оскорбление святителю и, значит, всей Церкви. И как бы для справки — напоминание о третьем правиле «Перво–второго» святого собора, происходившего во храме Премудрости Божьего Слова, в Святой Софии:

«Аще кто от мирьскых, огосподився и преобидивъ убо божественых и царскыхъ повелений; преобидивъ же и страшных церковных обычаевъ и законоположений, дерзнеть святителя кого бити, или запрети — или виною, или замысливъ вину, — таковый да будешь проклятъ».

Именно это правило и было нарушено в случае с Киприаном. Для него это было непереносимо [359] — Слышьте небо и земля, и все христиане, что сотворили надо мной христиане! И, приближаясь к кульминации, — уже о других несправедливо обиженных:

Что же ли створиша патриаршимъ посломъ, хуляще на патриарха, и на царя, и на сборъ Великий! Патриарха литвиномъ назвали, царя тако же, и всечестный сборъ вселеньский. И язъ, колика сила, хотелъ есмь, чтобы злоба утишилася. Тъ Богъ ведаеть, что любилъ есмь от чистаго сердца князя великаго Димитрия и добра ми было xomеmu ему и до своего живота.

Всё, что можно, сказано. И теперь, обращаясь к правилам, в сознании своих прав и защищая их, — заключение во имя восстановления справедливости:

А понеже таковое бещестие възложили на мене и на мое святительство, — от благодати, даныями от Пресвяшыя и Живоначалныя Троица, по правиломъ Святыхъ Отець и божественых Апостолъ, елицы причастии суть моему иманию, и запиранию, и бещестию, и хулению, елици на тоть светь свещали, двоудушь отдумени [360] и неблагословен ни от мене, Киприана, митрополита всея Руси, и прокляти, по правиломъ Святыхъ Отець! —

с дополнением о том, что, если кто покусится сжечь или утаить эту грамоту, то — и тотъ таковъ.

И несколько фраз, обращенных уже только к Сергию и Феодору, — о том, чтό они думают о написанном (Вы же, честнии старцы и игумени, отпишите ми на–борзе, да угонит мене ваша грамота на–борзе, что мудрствуете, понеже сде се есмь не благословилъ), о том, что он, Киприан, едет в Константинополь оборонитися Богомъ и святымъ патриархомъ и Великимъ сборомъ (с припиской — И тии на куны надеются и на фрязы, азъ же на Бога и на свою правду), и после даты написания послания — последняя фраза его: Мне же ихъ бещестие болшу часть приложило по всей земли и въ Царигороде. И Киприан оказался прав: вскоре выяснилось, что и Димитрий был вынужден признать эту правду. Но нередко правда признавалась властью слишком поздно.

И здесь снова встает вопрос об отношениях, существовавших в период, когда складывалась Московская Русь, между мирской и духовной властью, между Государством и Церковью, у́же — но здесь именно эта узость определяет главное — между Сергием и мирской властью, Государством. Относительно просто судить, когда речь идет о непосредственных взаимоотношениях между князем и митрополитом, но и здесь возникает проблема двух «стад» — княжеского и церковного. Обе высокие инстанции заботятся прежде всего каждая о своем «стаде», но оно или одно и то же — народ, и тогда оба стада полностью совпадают друг с другом, или же это тот же народ, единый в отношении веры и духовной юрисдикции, однако не единый, но такой, что одна часть противостоит другой, принадлежащим к разным княжеским «стадам», если власти соответствующих княжеств находятся во враждебных отношениях, как, например, Москва и Тверь или Москва и Рязань и т. п. А поскольку именно Москва, еще недавно честная и смиренная кротостью, «катясь в истории как снежный, движущийся ком, росла, наматывая на себя соседей», предъявляла свои права на чужое достояние и хитростью или насилием присоединяла это достояние к себе, уходя вперед в деле государственного строительства и устраняя других конкурентов, мечтавших о том же, то государственность и мирскую власть представляла прежде всего Москва. Разве не об этом говорит Никоновская летопись? — Того же лета [1367 г. — В. Т.] князь велики Дмитреи Ивановичь заложи градъ Москву каменъ, и начата делати безпрестаны [это уже само по себе было заявкой на самодержавность и на выделение себя среди других. — В. Т.]. И всехъ князей Русскихъ привожаше подъ свою волю, а которыа не повиновахуся воле его, а на техъ нача посегати, такоже и на князя Михаила Александровича Тверьскаго и князь Михайло Александровичь того ради поиде въ Литву (ПСРЛ XI 1965, 8; речь идет о внуке «старого» Михаила, князя Тверского Михаила Ярославича, погибшего в Орде происками Москвы) [361]. «Тверская» трагедия XIV века, трагедия власти и трагедия народа, — страшная, шекспировских масштабов. И московская вина в ней куда больше татарской. Московские князья сами приводили на Тверь татар, оговаривали тверских князей перед Ордой, действовали и жестоко, и подло. Ни при каких условиях антитверская политика Москвы не может быть признана христианской, и не может быть у нее никаких оснований. Единство Руси? — как будто без Москвы Русь осталась бы раздробленной до сих пор и монголо–татарское иго продолжалось бы дольше, чем оно существовало. Скорее наоборот. При этом — какой контраст. Московские Даниловичи — грязные политики и торгаши. Как хотелось бы увидеть в них хоть какой–то след благородства, великодушия или хотя бы снисходительности! Но тщетно. Какой страшный исторический урок! Сколько злых ядовитых семян было посеяно в тот век и какие горькие плоды возросли на этой утучненной кровью и ложью почве! Это злое «московское» вошло в кровь и плоть истории России, и за многое ей приходится расплачиваться и по сей день. В истории Твери были свои злодеи. Были ли они злодеями natura или positione, — сказать трудно. Но зато не трудно заметить, что «тверские» злодейства, как правило, были ответом на «московские» (достаточно вспомнить тверитянина Димитрия Грозные Очи, убившего в ханской ставке бесспорного злодея Юрия Даниловича, мстя за убийство им своего отца). И еще очевиднее нравственное превосходство лучших из тверских князей, высота их духа, благородство, нечто глубоко человечное, как у Михаила Ярославича, тверского святого князя, чье «Житие» — драгоценный источник, по которому можно судить о том, какие люди и какие христиане были на Руси XIV века и как власть не мешала им в их христианском исповедании. Б. К. Зайцев, человек осторожный и деликатный, к преувеличениям не склонный, противопоставляет московским политикам и торгашам «дух рыцарский, быть может, и ушкуйнический» тверитян (Зайцев 1991, 107), можно было бы добавить — дух открытости и свободы.

Правда, тот же автор пытается найти и объяснение, которое позволило бы смягчить преступления московской власти и ее низость [362]. После всего сказанного до сих пор им и вполне справедливого теперь — увы! — ходячее объяснение всего «исторической необходимостью»:

Но тверитяне взяли ложную линию движения — она их привела к погибели. Делу же общерусскому они вредили. А москвичи — сознательно или нет, шли большаком русской государственности — и себя связали с нею навсегда.

А разве не происки Москвы способствовали погибели Тверского княжества и разве у него в начале XIV века не намечался свой и при этом очень интересный большак! Разве не в Твери и Новгороде закладывались отдаленные подступы к тому, что получило развернутое продолжение в историческом творчестве Петра I, как бы к нему ни относиться! Разве, наконец, история Твери во время ее независимости не намекает на западную ориентацию Руси, на тесные связи с Новгородом, Литвой, Балтикой!