Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 14 - Вальтер Скотт

Глава XXXIII

Гляди — вот это наш тюремный пес;

Но будь настороже, держись подальше:

Он лает, только если раздразнить.

Карета остановилась перед огромными воротами Ньюгета; ворота эти были подобием врат Тартара — с той лишь разницей, что из них возвращались к жизни несколько чаще и с большим почетом; хотя и ценою таких же трудов и подвигов, с какими Гераклу или другим полубогам удавалось выбраться из ада античной мифологии, а иногда, как утверждают, с помощью магической золотой ветви.

Джулиан вышел из экипажа, заботливо поддерживаемый своими провожатыми и несколькими надзирателями, прибежавшими на помощь при первом ударе большого колокола, висевшего у ворот. Такое внимание, как нетрудно догадаться, было внушено не учтивостью, а боязнью побега, о котором Джулиан и не помышлял.

Несколько подмастерьев и бездомных мальчишек с соседнего рынка — они извлекали немалую пользу от увеличения числа покупателей, затворников тюрьмы, в связи с многочисленными арестами папистов и потому были ревностными протестантами — приветствовали его шумными криками: «Эге-ге, папист! Ого-го, папист! Будь проклят папа и все его сообщники!»

При таких недобрых предзнаменованиях и вступил Джулиан под мрачные своды, где столько людей простились с честью и жизнью. Темный, мрачный коридор вывел его на широкий внутренний двор, где множество заключенных-должников забавлялось игрою в мяч, кости и другие игры, для которых строгие кредиторы предоставляли им полную свободу, хотя эти занятия лишали их возможности честным трудом уплатить долги и содержать умирающие с голоду и нищенствующие семьи.

Но Джулиана не оставили среди этих беззаботных и отчаявшихся людей. Его повели или, вернее, потащит дальше, к низкой сводчатой двери. Заложенная чугунными засовами и запертая замками, она отворилась, чтобы пропустить его, и в ту же минуту захлопнулась. Его снова повели по мрачным переходам, в местах пересечения которых перед ними отворялись двери — либо железные решетчатые, либо из крепкого дуба, обитые железными полосами и утыканные железными гвоздями. Джулиану не позволяли останавливаться, пока он наконец не очутился в маленькой круглой комнате со сводчатым потолком, куда сходилось несколько упомянутых коридоров и которая казалась (если представить себе весь лабиринт, часть коего ему довелось пройти) центром паутины, где сходятся все главные нити, сплетенные искусным пауком.

Сходство усиливалось еще и тем, что в этой маленькой сводчатой комнате, где стены были увешаны мушкетами, пистолетами, саблями и другим оружием, а также оковами и цепями самого различного устройства, расположенными в образцовом порядке и готовыми к употреблению, сидел человек, которого вполне можно было сравнить с огромным, отъевшимся, жирным пауком, помещенным туда, чтобы сторожить добычу, попавшую в его сети.

Этот человек, когда-то очень сильный, высокий и широкоплечий, теперь от излишества пищи я недостатка движения так растолстел, что столь же походил на самого себя в молодости, сколь раскормленный для убоя бык походит на дикого буйвола. Нет ничего отвратительнее, чем вид толстяка, на чьем лице лежит печать злобного и грубого права. Такой человек опровергает поговорку «Кто веселится, тот толстеет» и, видимо, весь наливается жиром под влиянием самых дурных побуждений. Весельчак может иногда вспылить, но сама природа не допускает, чтобы толстяк был мрачен и свиреп. Черты этого человека, его угрюмое, одутловатое, бледное лицо, непомерно распухшие конечности, огромное брюхо и вся его неуклюжая туша рождали мысль, что чудовище, раз попав в это надежное логово, принялось здесь откармливаться, подобно ласке из басни, причем пожирало такое количество пищи и так жадно и непотребно, что вскоре уже было не в состоянии пройти назад через узкие коридоры, сходившиеся в этой точке, и поэтому ему пришлось сидеть здесь, как жабе под могильным камнем, жирея в смрадном воздухе окружавших его темниц, который давно убил бы всякого, кроме такого родственного ему по духу существа. Перед этим страшным представителем рода толстяков лежали толстые книги с железными застежками — списки обитателей царства бедствий, где он играл роль первого министра. И явись туда Певерил лишь в качестве гостя, он содрогнулся бы при мысли о том, какой сгусток человеческого горя заключается в этих роковых томах. Но сейчас он был слишком погружен в собственные заботы, чтобы размышлять об отвлеченных материях.

Констебль передал жирному тюремщику предписание о заключении Джулиана и о чем-то с ним пошептался. Впрочем, слово «пошептался» не совсем точно, ибо они обменивались не столько словами, сколько многозначительными взглядами и жестами, которыми в подобных случаях люди заменяют обычную речь, дабы таинственностью навести еще больший ужас на заключенного, и без того уже перепуганного до смерти. Джулиан услышал всего несколько слов, сказанных тюремщиком, или, как его называли, начальником тюрьмы:

— Еще одна птичка в клетку?

— Которая будет насвистывать «Милый папа римский» вместе с другими скворцами из собрания вашего благородия, — шутливо ответил констебль, не забывая, впрочем, о том, что находится в присутствии начальства.

При этих словах на зверском лице тюремщика изобразилось нечто похожее на улыбку, но уже в следующее мгновение он принял свой обычный сурово-мрачный вид и, устремив свирепый взгляд на нового узника, вполголоса, но весьма выразительно произнес лишь одно слово: «Смазку!»

Джулиан Певерил был наслышан о тюремных обычаях и решил подчиниться им, дабы получить возможность повидаться с отцом, что, как он догадывался, будет зависеть от того, сможет ли он удовлетворить корыстолюбие тюремщика.

— Я готов, — сказал он, принуждая себя казаться спокойным, — во всем повиноваться обычаям места, где мне, к сожалению, пришлось очутиться. Стоит вам приказать, и я тотчас все исполню.

С этими словами он вынул из кармана кошелек и мысленно поблагодарил судьбу за то, что сумел сохранить столь значительную сумму. С невольной улыбкой тюремщик взглядом измерил ширину, длину, глубину и степень наполненности кошелька, но эта улыбка, едва искривив его свисающую нижнюю губу и шевельнув жесткие сальные усы над верхней, тотчас исчезла: он вспомнил предписания, ограничивавшие его прожорливость и запрещавшие ему вцепиться, как коршуну, в свою добычу и разом сожрать ее.

Эта мысль охладила его пыл, и он угрюмо ответил:

— Цены бывают разные. Джентльмены вольны в своем выборе. Я требую только положенного. Но за любезность, — пробормотал он, — следует платить.