Шпандау: Тайный дневник - Альберт Шпеер

26 декабря 1961 года. Цензор вычеркнула предложение из моего рождественского письма. Ей не понравилась фраза: «Письмо от 17 декабря, к сожалению, завернули, потому что я пожал руку Альберту».

31 декабря 1961 года. Последний день американского директора. Вместе со своим преемником в звании подполковника он совершает прощальный обход. Охранники, равно как и заключенные, испытывают одно общее чувство — огромное облегчение.

1 января 1962 года. Чуть не проспал начало Нового года, но меня разбудил грохот пушки в прилегающей британской военной зоне.

Много лет назад в самом начале нашего заключения мы, сорокалетние, часто завидовали нашим пожилым товарищам, потому что им было проще сносить унижения и лишения в тюрьме. Теперь мне самому через несколько лет исполнится шестьдесят, и я чувствую, как с каждым годом становлюсь все более уравновешенным. Недавно читал роман Жюля Ромена «Бог плоти», и любовные сцены меня ничуть не трогали — возникло ощущение, что меня все это не касается. Мое новое спокойствие кажется мне благом, хотя я всегда этого боялся. Но я также понимаю, что я при этом теряю.

Вечером Джек принес контрабандного лобстера под майонезом и английский эль.

2 января 1962 года. Сегодня опять думал о том, как Гитлер портил не только классицизм, но и вообще все, к чему прикасался, — этакий царь Мидас наоборот, превращавший вещи не в золото, а в трупы. Есть только одно исключение из этого правила, и я пишу о нем с изумлением: Рихард Вагнер. Работами байрейтского мастера, по-моему, восхищаются не меньше, чем раньше, хотя, возможно, сейчас слушают не того Вагнера, которого мы знали. Творческое наследие Вагнера обладает такой удивительной жизнеспособностью, вероятно, благодаря своей радужной, многосторонней, вечно новой и легко адаптирующейся природе. Я помню последнюю поездку в Байрейт вместе с Гитлером. Молодой Виланд Вагнер объявил, что хочет стать художником и поедет в Мюнхен. В ответ на вопрос Гитлера он стал с восторгом говорить о том самом искусстве, которое в те дни считалось «дегенеративным». Гитлер слушал его с плохо скрываемым раздражением, и на обратном пути весь его гнев выплеснулся наружу; он был разочарован в этом мальчике, который ребенком сидел у него на коленях, и в то же время закат семьи Вагнера приводил его в отчаяние. Он даже не подозревал, что уже тогда закладывалась основа для возрождения Вагнера, и Виланд Вагнер стал ее первым кирпичиком — в результате сегодня его произведения чудесным образом воскресли.

21 января 1962 года. Снова много читал. Среди прочего перечитал «Будденброков» Томаса Манна, книгу, которая в молодости оказала на меня огромное влияние. Тем не менее сейчас я воспринимаю этот роман иначе. Сегодня проблема художника, сконцентрированная в Христиане и Ганно, отступила на второй план. Более важной мне теперь кажется проблема нравственного падения. Да, книга рассказывает историю постепенного истощения одной семьи, ее биологического распада на протяжении жизни трех поколений. Но на этот раз мне пришло в голову, что роман иносказательно повествует о разрушении морального духа немецкой буржуазии.

Я думаю об отце и его отце. Для них существовали нерушимые ценности. Они всегда были способны отличить добро от зла. Я даже не могу представить, чтобы отец или дед вместе с Гитлером и его приятелями смотрели эти кошмарные фильмы в Оберзальцберге. Какими хрупкими, должно быть, стали все этические и нравственные нормы, если появление Гитлера стало возможным. Я до сих пор помню реакцию отца на наши проекты для новой столицы рейха. Он внимательно их изучил опытным взглядом архитектора и после долгого молчания всего лишь сказал: «Знаешь, вы все сошли с ума». И ушел.

28 января 1962 года. Пишу это как провозглашение веры: я верю в божественное провидение; я верю в божественную мудрость и доброту; я верю в пути Господни, даже если они кажутся делом случая. Ход истории определяют не власть имущие на земле. Они думают, что направляют движение, а на самом деле это их направляют.

2 марта 1962 года. Вчера во время свидания с женой в комнату зашли советский и американский директора. Как обычно, я приподнялся со стула и пожелал им «доброго дня». Двадцать минут спустя, когда меня вели обратно в камеру, американский директор остановил меня и сказал, вполне дружелюбно:

— Прошу прощения, но вы не поздоровались со мной должным образом.

Я непонимающе уставился на него.

— Но я же встал.

— Вам известно, что я об этом думаю, — покачал головой он. — Но позвольте дать вам хороший совет. В следующий раз вставайте, как солдат.

— Но я никогда не был солдатом, — в отчаянии проговорил я.

Он посмотрел на меня с некоторой тревогой.

— Вы должны понимать, что это военная тюрьма.

4 марта 1962 года. Сегодня Садо зачитал мне запись из тюремного журнала: «Наложить взыскание на номер пять за неподобающее поведение во время свидания: в течение недели запрещается читать книги или газеты. В случае повторного нарушения будет применено более строгое наказание».

Ширах язвительно заметил:

— Это наказание явно придумал американский директор, а не русский.

Но Пиз с сочувствием произнес:

— Я этого не понимаю. Вы поздоровались с ними, как обычно. Вы все эти годы так здоровались. Но может быть, это как-то связано с Ширахом, который всегда раскланивается так, что его шапка пол подметает.

4 марта 1962 года. Никаких книг и газет. Но охранники по очереди заходят ко мне в камеру и рассказывают, что пишут в газетах. Никто не принимает наказание всерьез.

5 марта 1962 года. Сообщив последние новости, Шарков рассказал мне о своих впечатлениях от функционеров СЕПГ[22]. Судя по всему, они здорово его напугали своей дисциплиной и сдержанностью.

— Немцы при Гитлере — ужасно, — сказал он. — И при Ульбрихте — ужасно. Все всегда идеально. Кругом порядок. — И с неожиданным переходом на меня: — И вы с вашим садом тоже.

9 марта 1962 года. Отношения с Ширахом снова дошли до нижней точки. Между нами все время возникают какие-то трения, и я давно пытаюсь понять, что меня так раздражает в нем. Конечно, дело не только в разных темпераментах и характерах, не только в разном отношении к прошлому. Вероятно, основная проблема заключается в том, что ему некуда отступать, у него нет того, что я называю путями отхода, без которых ни один человек не может находиться в мире с самим собой. Для меня такими путями отхода была и есть архитектура; для Дёница и Редера — их военное искусство; для Нейрата — происхождение и дипломатия. У Шираха же ничего нет. Ему было лет пятнадцать-шестнадцать, когда он познакомился с Гитлером, и вскоре во время учебы в университете Гитлер стал центром его мироздания. Он не получил никакой профессии, никогда не занимался настоящим делом; он был всего лишь функционером.