Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945. - Артем Драбкин

Вот вам и политическая работа... Нет, она много крови не портила. Нормально мы жили.

— Фотокинопулеметами пользовались?

— Да, они были. Фотокинопулемет имеет задержку, и если я уже отпустил гашетку, пулеметы не стреляют, а фотопулемет еще несколько секунд продолжает ра­ботать, специально, чтобы увидеть результат. Но когда идет маневренный бой, то ничего не увидишь, ты ведь на месте не стоишь. Поэтому сбитые в основном под­тверждали наземные войска, посты ВНОС. А если лета­ли группой, то подтверждали летчики группы. Но нам не всегда верили. Направляли разведчиков, чтобы те подтвердили. А если над морем сбили, тут уж некому было подтвердить.

У нас в полку был принцип, которого в других полках не было. Если на задание вылетала группа и сбивала самолет, то эту победу писали всем летчикам группы. Потому, посмотри, у меня записано в группе 26 сбитых самолетов, а лично сбитых только четыре. Понимаешь? Мы за личными счетами не гнались. Важно не записать себе сбитый самолет, а сохранить группу, своих летчи­ков. Пусть даже меньше сбить, черт с ним! Но главное, чтобы все остались живы. Это было абсолютно пра­вильно. Да, конечно, получалось, что счета у всех лет­чиков большие, а сбили, в общем-то, немного. Если суммировать всех летчиков, то получается огромная цифра. Так нельзя. Мы все считали точно и честно, не старались обмануть кого-то. Запись сбитых всей груп­пе — это была защита дружеских отношений, духа кол­лективизма, чтобы летчики не рвались геройствовать поодиночке, стремясь награды заработать. Конечно, были и те, кто себе хотел приписать победы. Напри­мер, Кривошеев [Кривошеее Ефим Автономович, Воевал в составе 19-го гиап (145-го иап). Всего за время участия в боевых действиях выполнил 96 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 5 самолетов лично и 15 в группе. Герой Советского Союза (посмертно), награжден орденами Ленина (дважды). Погиб в воздушном бою 9 сентября 1942 г. при та­ране самолета противника], который старался себе насбивать. Мы все равно старались его прикрыть, но не уберег­ли — погиб...

А этих четырех я как сбил? К примеру, один раз вы­летели мы группой на задание. Мы тогда еще на «лаг-гах» летали. У меня был замечательный самолет, пяти­точечный первых выпусков, хорошо отполированный, почти черный, с пятнами. Я его «коброй» называл, хотя «кобр» у нас тогда еще не было. Я уже говорил, что очень хорошо видел, и разглядел разведчика. Кутахов мне говорит: «Ну, если видишь, давай!» Я набираю вы­соту больше шести тысяч. Без кислорода! Мы ведь обычно всегда летали низко, а тут я за разведчиком по­лез. Лечу вдоль железной дороги. Стал догонять этот «Дорнье-215». Он вначале ровно шел, фотографировал, что ему надо было, меня не видел. Наконец немецкий стрелок увидел меня, начал стрелять. Я старался не­множко маневрировать, чтобы подойти поближе. Ну, подошел и как ему врезал. Он задымил, перешел в пи­кирование, я за ним. Так и пикировали, пока он не упал.

Однажды послали меня сопровождать нашего раз­ведчика Пе-2. Самолетов не было, и я вылетел один. Мы уже обратно возвращались. Я шел сбоку-сзади и выше со стороны солнца. И тут раз — пара немцев. Они догнали этот разведчик, а меня не увидели. Я сверху спикировал и одного сбил на глазах у этого Пе-2. Вто­рой немец спикировал и ушел. Этого мне засчитали, а порою с подтверждением было очень трудно. Собьешь, а внизу населения нет, никто не видел...

Наш 145-й, ставший весной 1942 года 19-м гвар­дейским, авиаполк был посильнее соседнего 20-го гвардейского (бывший 147-й иап). Потери в нем были намного выше, чем у нас, и где-то в августе 1942 года меня перевели туда на усиление. Я не хотел туда ехать, но Туркин, командующий ВВС 14-й армии, прислал У-2, буквально с приказом: «Связать Гайдаенко и отвезти в 20-й полк». Что тут сделаешь?

В 20-м полку к тому моменту из старых летчиков ни­кого не осталось, и прислали молодых ребят, только из училищ. Много, конечно, сейчас вранья о наших поте­рях в первый период войны. Но много и правды. Били нас немцы, ох, как били! Почему? Сами судите. В это время 20-й полк отвели с аэродрома Мурмаши не­множко в тыл, чтобы переучивать полк. Я принял эскад­рилью. Знаешь, из кого она состояла? У меня был за­меститель, капитан, получивший 10 лет условно за тру­сость. Ему дали возможность летать, мол, если еще провинишься, то пойдешь в штрафбат. И еще был под моим началом командир звена, офицер, а остальные летчики только из училищ прибыли сержантами, в об­мотках, в ботиночках, в шинелишках. Стал я с ними бе­седовать, спрашиваю: «Какой у вас налет?» Старший из них объясняет: «Летали мы на И-16, у меня самый боль­шой налет: 10 самостоятельных полетов. Остальные сделали 3—5 полетов». Вот такие летчики! Разве можно на фронт присылать таких?!

А знаешь, как подготовка наших летчиков проходи­ла? В начале войны был запрещен высший пилотаж! Когда я переучивался на И-16, так Новожилову говорю: «Покажи, как бой вести, я же после «СБ», там никакого пилотажа». Он отвечает: «Во-первых, пилотаж запре­щен, во-вторых, в бой попадешь — сам будешь кру­титься как надо. А не сможешь — значит, собьют». Вот такое обучение! Но я-то хоть имел опыт, большой об­щий налет днем и ночью, а эти пришли... Их надо было еще год учить! Не меньше! В последующем были соз­даны так называемые запы. Но и там недостаточно учи­ли. Там должны были обучать воздушному бою и всему прочему, но в запах жаловались, что горючего не дают, запчастей на самолетах нет, все шло на фронт.

А ведь 20-й полк летал на «киттихауках». Вот этих сержантов надо было переучивать на них. «Киттиха-ук» — сложный самолет. На разбеге, если резко взять ручку, чтобы поднять хвост, его начинает разворачи­вать. Так же и при посадке. А как только он начинает разворачиваться, накреняется и ломает консоль. Каж­дый полет молодые ломают самолеты... Потом я все-таки сбежал с этого полка. Что я буду делать с этими сержантами? Убьют же! Подобрал четверых летчиков, получше, и перебрался опять в 19-й гвардейский полк, где возглавил третью эскадрилью.

Мы чуть позднее молодежь так старались вводить. Брали по одному человеку в группу из 6—8 самолетов. И то однажды был такой случай. Взяли одного ведомым к командиру эскадрильи Мироненко. Завязался бой. Этот новичок ошалел, уцепился за Мироненко и стре­ляет по нему. То есть он уже не различал, где какой са­молет. Мы ему кричали по радио, а тут же бой идет, не до этого, а он еще и по нашим стреляет. В конце кон­цов немец зашел и сбил его. Вот такой был случай.

— У вас основная результативная боевая работа связана с 1942 годом?

— Да. Основная интенсивность боевых действий на Севере была в 1941—1942 годах. Тогда немцы рвались к Мурманску. А потом были уже эпизодические бои. Но все равно потери шли... Бочков погиб. Иван был хоро­шим парнем. Он до войны был в 147-м полку, считался плохим летчиком. Отличником он не был, но и хулига­ном не слыл. Говорили, что был он какой-то забитый. У него была симпатичная жена, но блядь, извини за вы­ражение. Со всеми гуляла... А когда война началась, все семьи были эвакуированы. Оставшись без жены, Иван стал летать хорошо, выпрямился: такой красивый парень, все девки вокруг него крутились. Но он скром­ный был в этом плане и хорошо воевал, получил звание Герой Советского Союза. И вот погиб... Как, я не знаю.