Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

— Кто? Пардон! Алле-пассе! — посторонился он. — Это еще что за Пьеретта? Братец Станислав Казимирович! Не даму ли вашего сердца спугнул мой несвоевременный приход? Ату, тю-тю-тю, держи, лови, хватай, перенимай! — затопал он ногами вслед девушке, бегом кинувшейся в переулок. — Здорово, Шая и вся шайка! Мама! — крикнул он. — Золотарь во дворе, прячьте молоко в погреб, а то скиснет! Пшепрошем, пардон, еншульдиген зи, куда же это вас смело? Предложение — очко под открытым небом. У батька вымантачим кварту сидра? Лафа!

— Некогда, понимаешь, — смущенно извинился Шая. — Я ведь к тебе и приходил. Но уже скоро семь, а пропуска у меня после семи ходить, ты же знаешь, нету. — Он на ходу пожал руку Броньке и юркнул в калитку.

Шая вышел на полотно и ускорил шаг. Было уже больше семи. Попадать на ночь в австрийскую комендатуру никак не хотелось. Пустынную территорию перед вокзалом Шая пересек почти бегом. Вокзал стоял тихий, перроны были пусты. Пассажирские уже прошли, курьерские будут около полуночи. Слева от переезда, у воинской рампы, выстроились длинные эшелоны. Ветер доносил оттуда запах навоза и гнилой соломы. Ревели коровы, хрюкали свиньи, мекала овца. Это формировались транспорты со скотом для Германии.

Улицы города тоже уже опустели, в лавках с грохотом опускались шторы. По мостовой расхаживали патрули, давая длинные пронзительные свистки. Пиркес проскользнул к себе во двор прямо перед носом патруля, уже готового его задержать.

В комнате у Шаи стоял сумрак.

Убогая была Шаина комната. Кровать, напротив нее продавленный диван — верблюд, как прозвали его в гимназические времена, на стене портрет грустной черноволосой женщины — Шаиной матери. На другой стене — длинный черный футляр…

Шая подошел и коснулся футляра пальцем. Может быть, сыграть сейчас Бетховена? Ведь это уже решено: на вступительных экзаменах в консерваторию он сыграет непременно Бетховена. Советская Россия существует. Значит, будет и Советская Украина. В первую же советскую консерваторию, в Киеве или в Одессе, Шая пойдет экзаменоваться. Интересно, есть ли уже в Москве советская консерватория? Ну конечно. Раз диктатура пролетариата — все принадлежит народу. Земля, заводы, культура и искусство. Вся жизнь!.. Шаю вдруг обдало жаром. Диктатура пролетариата. Мажор… форте… патетическая симфония… Да, да — он, Шая Пиркес, создаст сейчас такой опус: диктатура пролетариата!.. Он поспешно схватил футляр и вытащил скрипку. Смычок был уже в правой руке.

В дверь за спиной кто-то постучал, тихо и робко.

— Да! — опустил Шая скрипку.

Дверь отворилась, и на пороге показался юноша, неизвестный юноша в потрепанной солдатской шинели с поднятым воротником. На голове папаха, надвинутая на самые брови.

— Что такое? — спросил Шая. — В чем дело? — Юноша был какой-то странный, глаза его под папахой так и бегали…

— Шпрехен зи дойч? — прошептал юноша и прикрыл за собой дверь. — Зинд зи Пиркес Шая?

— Йя, — растерялся Шая. — Йяволь. Их шпрехе. Их бин Шая Пиркес…

— Их бин Ганс Бруне… О майн готт! Зольдат дес… найн, найн, их бин айн штудент… фон Кенигсберг… айн филолог…

Он весь дрожал, губы его посинели. Шая дал ему выпить воды, усадил и предложил папиросу.

Студент Ганс Бруне наконец успокоился и заговорил. Он пришел к Шае, так как больше идти ему было некуда. И он просит коллегу Пиркеса его извинить, если он причинит ему этим неприятности. Но адрес Пиркеса ему дали Шаины товарищи, коллеги, украинские студенты, с которыми он имел счастливый случай познакомиться в поезде, Николяс Макар и Крисанф Сербин. Ганс Бруне выразил свое удовольствие по поводу того, что он имеет честь, хотя и при таких злосчастных обстоятельствах, познакомиться с коллегой Пиркесом. А злосчастные обстоятельства заключаются в том, что если кто-нибудь проследил, как он сюда вошел, то коллеге Пиркесу — он, Ганс Бруне, никогда бы себе этого не простил — может грозить беда. Дело в том, что Ганс Бруне уже полтора года не студент, а солдат и вольноопределяющийся императорской армии пятого драгунского полка, третьего эскадрона. Но в данный момент он, Ганс Бруне, уже и не солдат императорской армии, он — дезертир. Да, да, и пусть коллега Пиркес прямо укажет ему на дверь и прогонит прочь, если боится ответственности за укрывательство дезертира. И тогда студент-филолог Ганс Бруне пойдет в комендатуру и сдастся — пусть его расстреляют завтра на рассвете.

Тут Ганс Бруне снова начал дрожать, и Пиркес снова дал ему воды. Полы шинели у Ганса Бруне распахнулись, и под ними Пиркес действительно увидел немецкий драгунский мундир.

Далее Ганс Бруне поведал вот что. Он с двумя товарищами, солдатами-студентамн Фридрихом Кюловым и Отто Штирмахером, подали ясновельможному пану гетману украинской державы петицию, в которой обращали внимание монарха на некоторые злоупотребления, подмеченные проницательными молодыми филологами из Кенигсберга, Гейдельберга и Геттингена. Через несколько дней всех трех филологов вызвал к себе полковой командир. Он приказал сорвать с них погоны и заявил, что они предаются военно-полевому суду за измену родине. Сегодня на рассвете их переводили с гауптвахты в тюрьму — в двенадцать должен был быть суд… Дисциплинарный батальон, каторга, а может быть, и расстрел? А в Кенигсберге у Ганса Бруне есть фатер и мутер. Либес мутерхен!.. Очевидно, у коллеги Пиркеса тоже есть мутерхен?..

Ганс Бруне закрыл лицо руками и зарыдал. Но тут же оборвал себя. Плакать было поздно.

Ганс Бруне отважился бежать. Ему посчастливилось запутать погоню в ярах и овражках. Весь день он там и просидел. Под вечер у какого-то проезжего крестьянина выменял свою новую немецкую шинель на эту драную русскую и пробрался в город. Он должен был найти Шаю Пиркеса. Пусть коллега Пиркес его простит. Или пусть сейчас же идет и доносит на него в комендатуру. Ганс Бруне стойко примет любое его решение…

— Вот что, Ганс Бруне, — сказал Шая, — в Германию, домой, вам уже не вернуться. Во всяком случае, пока не произойдет в Германии революция, если, конечно, таковая предполагается…

— Йя, йя, йяволь! — закивал Ганс Бруне.

— Сегодня вы, Ганс Бруне, переночуете у меня, здесь…

— О, данке зер, данке зер, либер коллеге!

— А завтра… завтра вы уйдете в лес. В лес, понимаете, Ганс Бруне?

— Йя, йя, йяволь, — закивал Ганс Бруне.

— В лес. К тем, кто собирает силы, чтобы драться против гетмана и немецкой оккупационной армии. Понимаете, коллега Ганс Бруне?

Ганс Бруне снова закивал. Как же! «Разбойники» Шиллера. Карл Моор! Он понимал!

Парчевский ехал верхом впереди.

Лошадь шла спокойной рысью, кожа седла поскрипывала, амуниция ритмично бренчала, на выбоинах шашка побрякивала о шпору. Десять казаков его сотни, по двое в ряд, трусили за ним. А позади, в желтой рессорной бричке, тряслись два агитатора от «просвиты» курсистка Антонина Полубатченко и конторщик Максим Головатько. Головатько — как представитель «украинского национального движения на железной дороге», Полубатченко — «движения украинской национальной молодежи».

Они переехали плотину и затарахтели дорогой к селу. Уже вздымались вокруг белой с зеленым куполом колокольни быдловские сады. Вишняки порыжели, светились желтым листом тополи, краснели клены, только акации стояли еще зеленые. Шел октябрь.

Конь Парчевского всхрапнул и повел ухом, — он чуть замедлил шаг. Парчевский поднял голову и потянул носом воздух. Встречный, западный, повеявший от села ветерок кинул в лицо запах гари. И сразу стало видно, что листья в ближних к дороге садах не зеленые, не желтые и не красные. Они повяли, почернели и свисали с ветвей мятыми, съежившимися лохмотьями. Некоторые деревья стояли и совсем голые.

Они въехали в село и сразу же — справа и слева — увидели сгоревшие хаты, овины и черную, обожженную траву.

Парчевский осадил коня, и весь кортеж за ним остановился. Там и сям на пожарищах, где стояли раньше хаты, среди обгорелых балок и почерневших глиняных стен, толкались согбенные фигуры с лопатами и вилами. Они вяло разгребали пепелища, что-то разыскивая там и подбирая. Какой-то дядько тащил из-под кучи угля обгорелое корыто, старая женщина отряхивала уцелевший обрывок рядна, молодица с грудным ребенком на руках, рылась в пепле у разваленной печи. На печи, над отдушиной, был нарисован охрой и синькой калиновый цвет и рядом петушок. Подальше несколько ребят собирали в ведро черепки и жестянки.

У одного пожарища стояла кучка мужчин и женщин. Парчевский остановил коня вплотную возле них, но никто не шевельнулся, не посмотрел в его сторону. Люди стояли молча, сгорбившись, уставясь угрюмым взглядом в пепелище.

Эта хата сгорела дотла, даже стены лежали в развалинах. Вместо хаты громоздилась лишь куча угля, головешек и мусора. Только два стояка возвышались над черной кучей: один совсем целый, чуть покрытый копотью, второй расколотый надвое, размочаленный, как от удара снаряда.