Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хорошо, а есть ли какая-то книга, вышедшая в современной России, из до сих пор непереведенных, которую вы хотели бы увидеть опубликованной на языках мира?
Тут какая штука: меня с годами все больше и больше интересует литература экспериментальная, которая первой идет в поле, подозревая, что оно минное, и не зная карты. Поэтому я очень ценю таких авторов, как Александр Гольдштейн, недавно скончавшийся безвременно. Он начинал как эссеист, хотя уже тогда было понятно, что это проза писателя. Я отчетливо осознаю, что его центральный роман, «Помни о Фамагусте», скорее всего, невозможно перевести. Я понимаю, какие здесь трудности: примерно такие же, как в романах Гильермо Кабреры Инфанте, где, начиная с заглавия, надо комментировать каждое слово. Есть писатели, работающие внутрь своего языка и в этом смысле разрушающие или трансформирующие сам язык, на котором они пишут. Они наиболее интересны, но они и наиболее трудны для перевода. Из чего-то более простого… нехорошее слово… более поддающегося переводу… Есть глубокая пермская писательница Нина Горланова, известны ее переводы и на немецкий, и на французский. Это поразительная проза, которая мимикрирует под документально-магнитофонную прозу, как будто бы это реальные разговоры реальных людей, записанные на магнитофон. Роман «Вся Пермь» сделан под справочник по Перми, а на самом деле представляет собой историю Перми, портреты людей, обычаи, нравы, описание городских пейзажей. Затем «Любовь в резиновых перчатках» или недавняя ее книга «Светлая проза». Трудность ее перевода будет примерно та же, что и работа с переводами Пуига: тут надо ориентироваться на то, что как будто стерт в языке авторский слой, уступая место разговорному, массовому. Притом что это ее авторская, ювелирная работа — создание языковых реальностей, которые кажутся ничьими, всеобщими, общедоступными, повседневными, банальными. Или есть писатель (помотало его по всей стране, немалую часть своей жизни он прожил во Львове) Игорь Клех. По-моему, это очень интересный и прозаик, и эссеист, который много пишет о культуре Западной Украины как части восточноевропейской культуры, где пересекаются много времен, где сходились края нескольких империй, Австро-Венгерской, Германской, Российской. Его недавний роман «1990 год» по жанру собой представляет такой роман-конспект, где каждая фраза могла бы быть началом если не повести, то, по крайней мере, большого рассказа. Потому что речь идет о таком годе и о таких местах, где в 1990 году происходило то, что потом стало изменением не просто в судьбах героев, а в судьбах целых стран, которым они принадлежали, потому что в это время жизнь пространства, общества, — вся эта геология была наиболее интенсивной.
В «Заметках переводчика» книги Эмиля Чорана вы пишете: «Европа — это не топография и даже не наследие, а задача и образ мысли». Прокомментируйте, пожалуйста.
У России ведь сложные отношения с Европой. Они колеблются между двумя полюсами: «Россия — Европа» и «Россия — не Европа». При этом Европа предстает как Афина, из головы Зевса родившаяся. Мы, русские, дескать, всегда в становлении, богаты возможностями, а она уже состоялась, она уже в прошлом. Все больше и больше такие ноты звучат. Мне-то кажется, что Европа и главный проект, который она выносила, проект культуры, проект модерна — это такая вещь, которая по определению никогда не заканчивается. Она представляет собой не порог, а горизонт — то, что все время от тебя уходит, к чему ты движешься. И мне кажется, что Европа, через две мировые войны, через воссоединение Германии, продолжает развиваться, и это такой work in progress в историческом смысле. Это важная задача вместить большое в малое, быть предельным разнообразием, — и вместе с тем держаться за традицию и наследие. Совмещать эти несовместимые как бы вещи, причем всегда в горизонте не уже созданного, не музейного, а чего-то еще не состоявшегося, но что обязательно должно состояться благодаря нашим усилиям, усилиям каждого поколения людей культуры. Поэтому я бы сказал, что Европа как модерн — это проект. Там есть части проекта, которые работают на объединение разного уровня. И есть те, которые, наоборот, работают на расцвет местного, локального: языков, обычаев, способов строить дома, делать мебель, готовить еду, сочинять музыку. Наверное, моя картинка — это видение с границ Европы, видение европофила из довольно ксенофобской сегодня России, и здесь есть элемент личных и не только личных иллюзий. Но что поделаешь, все мы с этим живем. Вообще говоря, этот проект не связан с территорией, не связан с землей. Он связан со звездным небом по Канту. И в этом смысле Борхес — европеец, та литература, которую он делал, она европейская. Но это литература, сделанная на краях или почти уже за краями самой Европы. Но Россия в таком же положении находится. Почему бы нам не сделать тоже какую-то такую литературу? Разумеется, не сколок с Борхеса. А осознав то, что мы находимся на границе, передать само это ощущение границы. Кажется, это гораздо интереснее, чем превращать границу в железный занавес. С этим надо конструктивно работать. Чувство, что ты находишься на перекрестке различных времен, различных культур, очень обогащающее чувство, оно дает хорошие плоды, хотя и не обещает легкой жизни.
«Дух веет, где хочет»
Беседовала Екатерина Кузнецова. Источник публикации не найден, но сохранился в личном архиве.
Самое удивительное в искусстве литературного перевода — момент преодоления чуждости, когда древние греки, французские мушкетеры, японские самураи или польские крестьяне начинают говорить на понятном для нас языке. И тогда мужество Антигоны или отчаяние Эдипа, ранее неведомые из-за языковых различий, становятся ощутимыми и близкими. Переводчик — первопроходец, храбро отправляющийся «туда, не
