Молодость Мазепы - Михаил Старицкий

— Поспеем еще, голубка! «Занудывся» ведь за тобой — смерть! — прошептал горячо Остап.

— Так и поверила сразу! Мало ли в Чигирине краль и красунь! Думаю, и очи послепли, смотрячи на них.

— Послепли, правда, да только не через них.

— А через кого ж?

— Сама знаешь!

— Как же! Как же!

— Не веришь! Да ведь тебя только одну люблю, сердце мое, голубка моя! Теперь уж мы с тобою не расстанемся, теперь уже я поеду с моей жиночкой молодою в Чигирин.

— «Не дуже хапайся»! Еще батько не отдаст.

— Отдаст, отдаст! Ему и пан Мазепа о том пишет. Теперь уже ты моя, моя навеки! — И Остап еще крепче прижал к себе Орысю.

От этих слов, от этого горячего, объятия сердце Орыси забилось быстро-быстро, к щекам прилила горячая волна крови.

— Пусти, задушишь, ей-Богу! — произнесла она смущенно, отстраняя Остапа.

— Не пущу, зирочка моя ясная, квиточка моя, счастье мое! — шептал Остап, прижимая ее еще крепче, еще горячее.

— Закричу, ей-Богу!

— Не закричишь! — и, привлекши к себе ее головку, Остап зажал ей рот горячим поцелуем.

Когда Остап с Орысей вошли в пекарню, где их терпеливо поджидала Галина, — щеки Орыси горели ярким румянцем, а глаза сверкали тем молодым счастьем, которое блещет ярче самых дорогих бриллиантов.

— Ну, дивчино, — обратился Остап к Галине, — «переказував» тебе пан Мазепа, чтобы ты не журилась без него, а поджидала бы его к себе в гости. Уж он так скучает по тебе, что и Господи! Когда бы не «справы», так ветром бы прилетел сюда!

— О, Господи! — воскликнула Галина, и по лицу ее разлился нежный розовый румянец. — Правда? Правда, ты не обманываешь меня?

— Ну, да и чудная ж ты, дивчино, — усмехнулся Остап, — и с чего бы это я выдумал обманывать тебя? Еще наказывал он мне пересказать тебе все про него, чтобы ты знала, как он живет в Чигирине, и «дарункы» прислал тебе «розмаити», чтоб ты не скучала, дожидаючи его.

— «Дарункы»! — вскрикнула совсем по-детски Галина.

— Еще и какие, вот увидишь! Да и тебе, Орысю, есть значный «дарунок», — подмигнул лукаво Орысе бровью Остап и вышел из хаты. Через несколько минут он возвратился назад с большими свертками, которые положил на лаву. Девушки обступили его.

— Стойте, стойте! Не так «швыдко», — смеялся Остап, делая вид, что не может никакий образом развязать тюки. Орыся с помощью Галины бросилась отталкивать его, стараясь вырвать из его рук свертки, но Остап не отдавал их. Звонкий молодой смех оглашал хату.

Наконец «пакункы» были развязаны и раскрыты перед восхищенными глазами девушек; как ловкий коробейник, начал Остап вынимать один за другим прелестные подарки, предназначавшиеся для Галины: альтамбасы, оксамиты, ленты, шитые золотом черевички, дорогие монисты, а также и «дарункы», которые он привез для Орыси.

Свои подарки Орыся принимала более спокойно, бросая только на Остапа счастливый благодарный взгляд, но Галина за каждой вещью вскрикивала с таким детским восторгом:

«Ой, лелечки, ой Боженьку!» — что нельзя было не залюбоваться ее сияющим личиком. Когда же Остап достал хорошенькое зеркало, и Галина увидела в нем свое отражение, то восторгу ее не было границ: она рассматривала в него и себя, и потолок, и Орысю, и Остапа, и всю хату и не могла натешиться невиданным ею никогда предметом.

Наконец Остап достал еще маленький ящичек и, вынув из него великолепный золотой перстень, украшенный крупным бриллиантом, подал его Галине.

— И это мне? — воскликнула Галина, даже отступая от Остапа.

— Тебе, тебе, — ответил Остап, надевая ей на палец кольцо.

— Ой, Господи! Да какое ж оно красивое, да как блестит, да как играет! — приговаривала в восторге Галина, любуясь кольцом и поворачивая его перед светом. — Орыся, Орыся, глянь! Даже смотреть страшно: ей-ей, слепит глаза!

Кольцо было действительно красиво: оно представляло из себя толстую золотую змею с бриллиантовой головкой.

— Да еще велел переказать тебе пан Мазепа, — продолжал с улыбкой Остап, — чтобы ты носила пока этот перстень, а что скоро он переменит его на гладенький.

— На гладенький? — повторила, недоумевая, Галина. — Зачем?.

— Ах ты, дытына моя глупенькая! — воскликнула весело Орыся, обнимая ее, — на такой, какой батюшка в церкви дает, когда навсегда руки с коханым связывает.

Галина не покраснела от этих слов, только личико ее все просияло от счастья.

— И тебе, Орысю, прислал пан Мазепа «даруночок», — продолжал Остап и, вынув из свертка роскошный, расшитый золотом красный «оксамытный кораблык», поднес его Орысе. Орыся вся вспыхнула и от радости, и от смущения.

— Надень, Орысю, дай я посмотрю, какая из тебя будет молодычка! — произнес с улыбкой Остап.

— Вот еще что выдумал, «божевильный», — отстранила его руку Орыся, — будет час, тогда и надену.

— Тогда своим чередом, а ты сейчас, сейчас надень, голубко! — настаивал Остап.

— Да годи! Что выдумал! Войдут — увидят, смеяться начнут!

— Никто не увидит: надень! А если не хочешь, так я и сам на тебя надену.

Орыся попробовала было сопротивляться, но так слабо, что через минуту оксамытный кораблик уже покрывал ее черноволосую головку. Но непривычный женский убор заставил ее невольно смутиться, она вспыхнула вся и потупила глаза.

— Ах, какая ты «гарна», Орыся! — вскрикнула Галина.

И действительно, темно-пунцовый бархатный кораблик удивительно шел к смуглому, раскрасневшемуся лицу Орыси.

— Ну, да и славная же у меня будет жиночка! — вырвалось невольно у Остапа и, забывая о присутствии Галины, он заключил Орысю в объятия и звонко поцеловал ее в самые губы.

Увлеченные своей беседой, молодые люди и не слыхали, как двери в сени скрипнули, и в ту минуту, когда восторженный Остап обнял Орысю, двери в пекарню распахнулись и на пороге появились о. Григорий и Сыч, а за ними баба.

Неожиданное зрелище поразило их до такой степени, что они остановились у порога, но и неожиданное появление стариков смутило в свою очередь молодежь: как ужаленный, отскочил Остап от Орыси, а Орыся до того растерялась, что даже не успела снять с себя кораблик, да так и осталась с покрытой головой.

С минуту все молчали.

— Эге! Да ты, казаче, как я вижу, здорово целоваться умеешь! — произнес, наконец, с ласковой угрозой в голосе о. Григорий.

— Даже оскомину другим набиваешь, — добавил Сыч.

— Простите, панотче! — потупился Остап и, взявши Орысю за руку, произнес решительно: — Отдайте уже мне ее, панотец, коли ласка ваша, навеки!

— Да что с тобой поделаешь? — вздохнул о. Григорий, — коли уж и кораблик примеряешь, значит налагодывся» совсем.

При упоминании о «кораблыку» Орыся совершенно смешалась, а о. Григорий продолжал дальше.

— Только я неволить дочки своей не буду: она у меня одна, спроси ее, если она согласна, то бери ее совсем.

— Ну что же, Орысю, скажи при всех, пойдешь ли за меня, или может ты другого кого нашла? — обратился к ней сиявший от счастья Остап.

Но Орыся ничего не ответила Остапу и только бросилась целовать отца.

Все окружили счастливую пару; все спешили поздравить и расцеловать их.

Когда, наконец, первая радость и восторг улеглись, Сыч обратился к Галине.

— Слушай, Галина, пишет ко мне пан Мазепа, что сватает тебя за себя, и если будет на то моя згода, то хочет взять он с тобою «чесный шлюб». Скажи же мне по правде, дытыно моя любая, мил ли он тебе?.. Потому что… если… ты у меня одна, сиротка моя коханая… и я ни за кого… ни за самого гетмана… «сылувать»…

Как ни старался Сыч придать своему голосу подобающий торжественной минуте важный и серьезный тон, но голос его задрожал, а ресницы усиленно захлопали.

— Господи, Боже мой! Царица небесная! — вскрикнула баба, всплеснувши от восторга руками, — вот так счастье посылает Господь! За душеньку ее ангельскую «зглянулась» Матерь небесная! А он еще, старый, спрашивает: мил ли, мил ли?! Где уж там не мил! Да ведь такого жениха и в городе ни одна панна не отыскала бы! Господи, и богатый, и вельможный, и «гарный», а уж любит, так любит!.. Иди ж ко мне, дытыно моя, дай, хоть расцелую я тебя! — И растроганная старуха вдруг разразилась слезами.

Все с радостными лицами смотрели на Галину, но Галина стояла молча, не двигаясь с места: вся эта сцена и всеобщее внимание, устремленное на нее, и слова Сыча совершенно ошеломили ее; она мало еще сознавала, что принесет ей эта новая перемена ее жизни, но чувствовала, что тот старый мир, с которым она свыклась, который был дорог ей, рушится от одного этого слова навсегда. Слезы бабы и смущенный вид деда окончательно расстроили ее… Ей вдруг стало невыносимо грустно и с громким криком: «Никогда, никогда не кину вас, диду!» — она бросилась, рыдая, на шею старику.

Через неделю Остап, Орыся и о. Григорий поехали из хутора в Волчьи Байраки.

При прощании всем стало как-то грустно. Прожитое на хуторе в тесном семейном кружке время сблизило всех еще больше, всем чувствовалось, что вряд ли придется еще раз в жизни провести вместе столько тихих счастливых дней.