Молодость Мазепы - Михаил Старицкий

При прощании всем стало как-то грустно. Прожитое на хуторе в тесном семейном кружке время сблизило всех еще больше, всем чувствовалось, что вряд ли придется еще раз в жизни провести вместе столько тихих счастливых дней.

Решено было венчать Остапа и Орысю сейчас же по приезде в Волчьи Байраки, так как молодому хорунжему надо было спешить в Чигирин.

Нежно простились подруги и даже всплакнули при прощании. Орыся уехала, а Галина осталась на хуторе поджидать свое близкое счастье.

LXXIX

Между тем, предательский замысел Бруховецкого готовился к исполнению. Бруховецкий, в сущности, не любил никого, — ни Москвы, ни Украины, он ежеминутно готов был предать их одну другой, и вопрос для него состоял только в том, что будет выгоднее. Он любил только себя. Если он угождал Москве, то делал это только для того, чтобы приобрести ее доверие, укрепиться на всю жизнь на гетманстве и таким образом получить возможность удовлетворять безнаказанно свою ненасытную алчность и злобу. Когда же он увидел, что, благодаря его политике, ненависть к нему, как к причине всех бедствий, все больше и больше распространяется в народе, а симпатии народные обращаются к Дорошенко, обещавшему вернуть народу все его былые привилегии, — он решил переменить политику и, чтобы спасти себя и оправдаться в глазах народных, — прикинуться также противником Москвы и свернуть на нее причину всех происшедших в отечестве перемен.

Он начал возбуждать всюду полковников, старшину и народ против московской власти, к действительности он присоединял еще всевозможную чудовищную ложь, а напуганное народное воображение верило ему.

Не только Украину старался возмутить Бруховецкий, но он отправил послов и к донским казакам, приглашая их к восстанию и уверяя, что Москва приняла латинскую ересь и хочет всех своих подданных обратить в латинство.

План задуманного им освобождения быстро распространился по всей Левобережной Украине. Сбитый с толку народ в своей слепой ярости не мог разбирать — кто был первой причиной всех этих нежелательных перемен и готов был обрушиться своею местью на ни в чем не повинных воевод и ратных людей.

Полковники разослали всюду свои универсалы и всюду закипели приготовления к ужасной ночи. Крестьяне перестали платить подати и начали повсеместно записываться в казаки. Бабы и девчата все знали об этом замысле, но всякий хранил страшную тайну.

Воеводы начали замечать какое-то странное брожение в народе; увеличение казацких войск начало также беспокоить их; несколько раз обращались они за разъяснением к Бруховецкому, но гетман давал самые уклончивые ответы. Наконец, когда в город начали вступать казацкие войска, воевода гадячский Евсевий Огарев обратился с вопросом к Бруховецкому, что означают все эти волнения в народе, это увеличение казацких войск и стягивание военных сил в города?

Бруховецкий ответил ему, что под Черным лесом собралась громадная татарская орда, против которой и надо выступить с войсками, и что он уже отписал об этом на Москву. Хотя объяснение это и не удовлетворило Огарева, но узнать истину было решительно невозможно. Однако, как ни старались на Украине скрыть от воевод все происходившее кругом, — один из полковников все-таки проговорился.

Огарев узнал о приготовляющемся восстании и поторопился послать в Москву посла. Один из ратных людей переоделся нищим, засунул письмо Огарева в свой посох и отправился в дорогу.

В Москве известие о приготовляющемся восстании на Украине произвело большой переполох.

Были приняты меры, но слишком поздно, когда уже все было готово к восстанию, Бруховецкий успел поддаться Турции.

Наступил, наконец, и день Сретения Господня.

Все были готовы… ждали ночи… Но вот угаснул короткий зимний день. Холодное солнце скрылось за тучу, медленно подымавшуюся из-за горизонта, и залило кровавым заревом весь небосклон.

Черная ночь широко разбросала свои крылья над всей Украиной, прикрыла она темным пологом присыпанные снегом деревни и города, но не принесла с собой сна и покоя.

Давно уже прозвонили на ратуше на тушение огня, давно уже погасли во всех окнах домиков Переяслава красноватые огоньки. Все погрузилось в безмолвие и тьму, а между тем на дворищах и улицах города беззвучно зашевелились какие-то сероватые тени. Не слышно ни звука команды, ни крика… кажется, что это какие-то призраки строятся в ряды… только иногда глухо звякнет сабля, или тихо заржет испуганный конь.

Вокруг Переяслава между тусклой снежной равниной и черным пологом неба движутся также ряды каких-то всадников; они вытягиваются рядами и окружают город тесным черным кольцом.

Впереди всех едет на своем коне старый полковник Гострый, за ним Марианна и Андрей.

В тишине снежной равнины теряется тихий топот коней… Вот Андрей отделился от длинных рядов всадников и подъехал к городским воротам; он пошептался о чем-то с караульными, стоявшими неподвижно у ворот и возвратился к полковнику.

— Все готово, — произнес он тихо, — ворота отперты.

— Стой! — скомандовал так же тихо полковник, осаживая коня. — Вы, — обратился он к одной части казаков, — оцепите весь город кругом, чтобы и мышь не могла прорваться сквозь ваши ряды, а вы — повернулся он к стоявшим за ним рядам, — как только услышите гасло, — за мною!

Все молча поклонились полковнику. Снова стало тихо: ни звука, ни шелеста ветра не слышно было в морозном воздухе. Тихо и беззвучно кружились в сумрачной тьме холодные снежинки и обсыпали белым покровом застывших на своих местах всадников.

Марианна стояла рядом с Андреем. Она ожидала сигнала. От этой тишины, окружавшей ее, от напряженного ожидания, ей казалось, что кровь невыносимо шумела и стучала у нее в ушах. Жестокость предстоящей битвы не пугала ее: горе ожесточило, озлобило ее сердце, ей казалось, что всякое чувство сострадания угасло в нем; и она ждала с нетерпением битвы, как будто эта месть могла насытить ее сердце, могла заглушить невыносимый огонь обиды, жегший ее грудь.

Вот издали донесся слабый крик петуха — все вздрогнули и насторожились, но крик затих и снова кругом разлилась та же тишина.

Но вот на башне городской ратуши глухо раздался один удар, за ним другой, третий… Все встрепенулись и в ту же минуту в разных местах города вспыхнули огни.

— За мною! — вскрикнул Гострый и в сопровождении Андрея и Марианны и других своих казаков ринулся в распахнувшиеся перед ним городские ворота.

Когда Гострый со своими спутниками влетел в город, все уже было в движении. Из освещенных домов ежеминутно выливались на улицу целые толпы заговорщиков и с угрожающими криками неслись по направлению к самому городу, то есть крепости, в которой помещались дома воеводы и ратных людей. Страшный звон набата придавал всему этому крику еще более ужасающий характер. Издали уже доносились звуки выстрелов.

— За мною! — скомандовал Гострый и ринулся вперед.

В замке в это время происходила ужасная сцена. Ратные люди выбегали из своих жилищ и с ужасом прислушивались к призывным страшным ударам набата и к дикому реву прибывающей к стенам замка толпы. Сначала в голове у них еще мелькнула мысль, что, может быть, татары осадили город и население ищет защиты за стенами замка, но когда до ушей их долетели страшные крики: «Добывай замок!» — страшная истина открылась им. Они поняли, что со звуком этого набата пробил их последний час: они были в руках озверелой толпы. Правда, еще некоторое время стены замка могли защищать их от нападения, но защита эта не могла продолжаться долго. Теперь им стало понятно то, о чем предательски шептались старшины и казаки, но рассуждать было уже поздно: кругом всего города кипела, как разъяренное море, рассвирепевшая, дикая толпа…

— Гей, огня! Посветите, хлопцы! — раздался крик Гострого.

Казаки бросились исполнять приказание своего полковника и через несколько минут ближайшие к замчищу дома вспыхнули ярким огнем. Пламя зашипело, загоготало, клубы черного дыма и целые столбы огня поднялись к небу. Страшное, кровавое зарево осветило все. Черный свод неба распахнулся. Словно огненные платочки, заметались в глубине его испуганные птицы. Вокруг стен замка стало светло, как днем.

Но осажденные уже пришли в себя. Со стен замка грянули пушечные выстрелы, из амбразур окон выпалили мушкеты. Сомкнутая масса толпы расстроилась, раздалась, многие попадали, но этот отпор осажденных еще больше разогрел осаждающих; дикий глухой рев пронесся над всею толпой. С рассвирепевшими лицами ринулись все на стены замка. Освещенные заревом пожара, лица всех были ужасны. Эта толпа людей, потерявших от ненависти и злобы всякое сострадание, была страшнее толпы диких зверей. Не понимая сами, куда они лезут, мещане, бабы и женщины ломились в ворота, цеплялись на стены, бросались под выстрелы и, не замечая своих ран, рвались все дальше. Однако, эта обезумевшая, но плохо вооруженная толпа не была страшна осажденным.