Первая мировая война. Катастрофа 1914 года - Макс Хейстингс

Бывало, что эти наивные сердца сохраняли остатки сантиментов и за линией фронта. В Шнайдемюле школьница Эльфрида Кюр писала: «Наверное, морякам, которые тонут в морском сражении, очень страшно, потому что ни один корабль не остановится, чтобы их спасти. Когда утонул столкнувшийся с айсбергом “Титаник”, весь мир содрогнулся в ужасе. Теперь же корабли тонут каждый день, и никому не интересно, что случается с матросами»{864}. Эльфрида и ее подруга Гретель взяли на себя обязанность ухаживать за могилами российских военнопленных, умерших в местном лагере близ Шнайдемюле, вдали от родных домов{865}.

Лагеря военнопленных стали популярным местом паломничества в сельских районах, где иностранцы всех мастей традиционно вызывали любопытство. Власти настораживала входящая у крестьян в привычку воскресная прогулка всей семьей к лагерному ограждению, чтобы поглазеть на заключенных. В Мюнстере был издан указ, запрещающий всем гражданским лицам подходить к лагерю ближе, чем на 600 м. В немецких городах поезда, везущие пленных к лагерям, собирали на станциях толпы – преимущественно женские. Некоторых патриотов неприятно поражало проявление сочувствия к беднягам-иностранцам: один журналист обличил этих сочувствующих как «идущих на поводу у бесстыдной плоти»{866}, а правительство пригрозило предать огласке фамилии бесстыдниц. Когда выяснилось, что четыре медсестры в Тьонвиле помолвлены с французскими военнопленными, немецкий Красный Крест получил уведомление от правительства, что его добровольцам отныне запрещается посещать лагеря.

Любое проявление сочувствия к врагу становилось неприемлемым. В Каринтии словенского католического священника, призвавшего паству: «Давайте помолимся за императора и за Австрию, а еще за то, чтобы сербы прозрели»{867}, – обвинили в сербофильстве. Доктор Ойген Лампе в габсбургской Любляне радовался вестям о поражении британцев: «Все желают англичанам провала. Бернаторич переименовал свое еврейское заведение из “Английского склада одежды” в “Люблянский”»{868}. Знакомая Этель Купер, англичанка, проживавшая в Лейпциге, родила ребенка от немца, убитого во Франции. Власти отказались выплачивать пособие на ребенка и устроиться на работу представительнице враждебного государства тоже не дали{869}. Оксфордский преподаватель латыни и греческого Гилберт Мюррей изначально выступал против войны, однако по прошествии времени писал: «Ловлю себя на том, что отчаянно желаю услышать о потоплении немецких дредноутов в Северном море. <…> Когда читаю, что в таком-то сражении погибло 20 000 немцев, а на следующий день всего 2000 – расстраиваюсь»{870}.

Луи Бартас оказался в конвое, сопровождающем поезд с немецкими пленными через юг Франции. Газеты подстрекали местных выразить свои чувства «этим волкам в овечьей шкуре», и на каждой станции поезд встречала разъяренная толпа – женщины плевались, мужчины потрясали ножами и булыжниками. Они же совали французскому конвою вино и виноград, которые те, как только поезд трогался, делили с конвоируемыми: «Этот дружеский жест должен был искупить некрасивые нападки на безоружного врага». Те, кто своими глазами видел страшную действительность войны, содрогались от этих проявлений шовинизма. Певца из парижского мюзик-холла, в куплетах которого говорилось, что немецкие войска бегут в страхе, а снаряды не взрываются, публика, среди которой много было фронтовиков в отпуске, обдала ледяным презрением. Другие популярные французские куплеты намекали, что главная вина немцев – в подчинении деспотизму. Одна из песенок, «Le Repas manqué» («Пропущенный обед»), рассказывала о воображаемом приглашении кайзеру отобедать в Париже. В припеве пелось «Nous f’rons des crêpes et t’en mang’ras!» («Мы напечем блинов, а ты все их съешь!»).

Многие жительницы европейских стран испытывали глубочайшую досаду, что их мужья завоевывают награды на полях сражений и купаются в почестях, а им – женам – остается только вязать носки да писать письма. «Мы здесь, в глубине Континента, почти не видим тягот войны», – писала в декабре Гертруда Шадла. – Разве что беспокоимся за наших любимых на фронте»{871}. Большую часть зимы Гертруда с матерью шили одежду и собирали пожертвования для беженцев из Восточной Пруссии. Вязание для солдат стало повсеместным занятием, почти священным долгом европейских женщин. Однако плоды их трудов иногда принимались цинично. Эгон Киш составил опись посылки, полученной его австрийской частью в Сербии в ноябре: «Теплое белье – разумеется, всякая вязаная дребедень – вышитые перчаточки, обшлага с вышитым красным сердечком, варежки на слонят, наколенники на аистов и прочая мура, которую барышни вывязывают на своих посиделках, чтобы убить время или удовлетворить амбиции». Нет, капрал Киш ничего не имел против полученного, но предпочел бы сигареты.

Некоторым женщинам нравилось ходить на сестринские курсы, где можно было завести новых подруг. Однако учительница из Граца Ита Й. писала 16 сентября: «Каждый день у меня какой-то груз на душе. Что это? Думаю, меня гнетет, что в эти великие времена я не могу принести иной пользы, кроме как сидеть с младенцами»{872}. Даже The Lady в Британии жаловалась на скудный выбор занятий, которыми женщины могут помочь фронту: «Вскоре все комитеты будут сформированы, рукоделие начато, санитарки Красного Креста будут ждать лишь команды, а медсестры распределятся по госпиталям – каждая гражданка будет вносить свой посильный вклад. Однако несмотря ни на что в наших сердцах не остынет страстное желание сделать больше»{873}.

Миссис Мейн была женой британского солдата, служившего в Ирландии. Сама она работала в общежитии в Восточном Лондоне, обихаживая толпу немок, бельгиек и скандинавок, отрезанных от родины. Война вызывала у нее чувство глубокого одиночества и заставляла остро переживать разлуку с мужем, тем более что ее братья находились на сборах в лагере, готовясь тоже отправиться на фронт: «Так тяжко становилось, что не вздохнуть». Она смотрела, как снуют туда-сюда продавцы флагов, покупатели и кареты скорой помощи. «Вокруг царил сумбур, но в сердце моем поселилась тайная гордость [за участие Британии в войне] – которая теперь кажется мне ошибочной». Она поступила операционной сестрой в британский госпиталь в Бельгии и уехала туда, отправив обручальное кольцо почтой своему мужу Джеральду на сохранение. К несчастью, собираясь впопыхах, она – к немалому замешательству и смятению адресата – забыла объяснить в письме, что означает эта посылка.

В конце сентября немецкая девушка по имени Хелена Швайда предприняла храбрую, но наивную попытку съездить в армию к своему возлюбленному Вильгельму Кайзену. До Франции она не доехала, на западе Германии ее остановил офицер и завернул домой, заявив высокомерно, что к театру военных действий допускаются лишь мужчины. «И снова я забыла, что я всего лишь женщина», – с горечью писала Хелена{874}. Тем не менее день ото дня женщины все активнее доказывали свою незаменимость, исполняя мужскую работу. В Тулузе, как и в других французских городах, появились первые женщины-почтальоны, пожарные и даже вагоновожатые, которых прозвали «понсинетками», поскольку транспортной компанией в Тулузе владел некий месье Понс. Женщин, которые поступали на фабрики, производящие боеприпасы, называли «муниционетками».

Водитель британской «скорой помощи» Дороти Филдинг писала домой из Бельгии 17 октября, жалуясь на судьбу: «Кругом сплошной хаос, а я тут за главную. Нам бы начальником какого-нибудь мужчину с головой. Как только вернусь, выйду замуж за первого же верзилу, который будет мной командовать. Надоело раздавать указания»{875}. Впрочем, очевидно, что это была лишь минутная слабость: в остальном 25-летней Филдинг, дочери графа Денби, нравились возможности, которые открывала перед ней новая увлекательная роль.

Поначалу Дороти боялась, что ее добровольческую часть не допустят к активным действиям: «Увы, подозреваю, что нам, женщинам, ничего толком делать не дадут, будут мариновать в тылу»{876}. Однако вскоре она уже с восторгом делилась новыми впечатлениями: «Дел по горло, как замечательно быть в самой гуще событий. Очень интересно». Вечером 8 октября она помогала выносить двух британских раненых за 5 км от траншей. Однако оказывать помощь раненым врагам она не хотела: «Я не против рискнуть головой ради наших или французов, но чтобы меня подстрелил какой-нибудь проклятый тевтонец, пока я вытаскиваю его соотечественников, – увольте!»{877}

Примеру первопроходцев вроде Филдинг вскоре последуют женщины всех воюющих держав, беря на себя беспрецедентную ответственность и полномочия. Однако некоторые традиционные гендерные роли не спешили сдавать позиции: за линией фронта в Бельгии медсестра Элизабет Нокер, 29-летняя дочь врача из Эксетера, писала в дневнике 29 сентября: «Пришила генералу оторвавшуюся пуговицу на шинели – он был таким душкой».