Жестяной барабан - Гюнтер Грасс

Конечно, Оскар несколько минут в сильнейшем напряжении простоял в коридоре и дал такую волю своим разнообразным мыслям, что его сердцу было очень нелегко внести в этот напор мыслей хоть какой-нибудь план.

Лишь когда мне удалось обратить и себя самого, и свои мысли к другим житейским обстоятельствам: Мария и ее поклонник, думал я, у Марии завелся поклонник, поклонник подарил Марии кофейник, поклонник с Марией пойдет в субботу в "Аполло", Мария говорит поклоннику "ты" только после работы, а в магазине она говорит ему "вы", потому что он хозяин магазина, -лишь когда я обдумал Марию и ее поклонника со всех сторон, мне удалось установить в своей голове известное подобие порядка -и я открыл дверь матового стекла.

Я уже раньше представлял себе эту каморку как помещение без окон, потому что ни разу еще верхняя, мутно прозрачная часть двери не пропустила хотя бы полоску дневного света. Точно как и в моей комнате, я, протянув руку вправо, нащупал выключатель. Для этой каморки, слишком тесной, чтобы ее можно было назвать комнатой, с лихвой хватило сорокасвечовой лампочки. Мне было неприятно половиной фигуры сразу оказаться против зеркала, однако Оскар не стал уклоняться от встречи со своим зеркальным и потому навряд ли полезным для него отражением, ибо предметы на туалетном столике, совпадавшим по ширине с зеркалом, перед которым он стоял, очень меня заинтересовали и заставили Оскара подняться на цыпочки.

Белая эмаль умывального таза демонстрировала сине-черные сколы. Та мраморная столешница туалетного столика, в которую таз уходил до краев, тоже была не первой молодости. Левый, отбитый угол столешницы лежал перед зеркалом, открывая ему все свои прожилки. Следы пересохшего клея на изломах говорили о неудачных попытках ремонта. У меня прямо зачесались руки каменотеса. Я вспомнил придуманную Корнеффом замазку для мрамора, ухитрявшуюся превращать даже самый хрупкий мрамор с Лана в те вечные плиты для фасадов, которыми было принято облицовывать большие колбасные магазины.

Теперь, когда общение с привычным моему сердцу известняком заставило меня забыть про свое немилосердно искаженное скверным зеркалом отражение, мне удалось определить и тот запах, который с первой минуты пребывания в комнате показался Оскару странным.

Здесь пахло уксусом. Позднее, и даже не далее, чем несколько недель назад, я оправдывал резкий запах предположением, что сестра, вероятно, накануне мыла голову, а уксус добавила к воде, когда ополаскивала волосы. Правда, на туалетном столике я не обнаружил ни одной бутылки с уксусом. И в других флаконах с наклейками я тоже не обнаружил уксуса и принялся доказывать сам себе, что сестра Доротея не станет греть воду в цайдлеровской кухне, предварительно испросив разрешения у Цайдлера, чтобы потом с превеликими сложностями мыть у себя в комнате голову, когда в госпитале к ее услугам есть современная ванная комната. Хотя не исключено, что старшая сестра либо хозяйственное управление госпиталя запрещают сестрам в полной мере использовать сантехнику для своих нужд, и поэтому сестра Доротея вынуждена мыть голову здесь, в эмалированном тазу, перед мутным зеркалом. Пусть даже на туалетном столике нет бутылки с уксусом, на холодном мраморе стоит все-таки достаточно баночек и бутылочек. Пачка ваты и наполовину использованная пачка гигиенических прокладок тогда лишили Оскара присутствия духа, необходимого, чтобы ознакомиться с содержимым баночек. Впрочем, я и по сей день думаю, что эти баночки наполняли только косметические средства, всякие там безобидные мази и кремы.

Расческу сестра воткнула в щетку. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вытащить ее из щетины и увидеть в полном объеме. Как хорошо, что я это сделал, ибо в ту же самую минуту Оскар совершил важнейшее из своих открытий: у сестры Доротеи были светлые волосы, пепельные, может быть, впрочем, делать выводы на основе мертвых, вычесанных волос следует с большой осторожностью, поэтому утверждать можно только одно: у сестры Доротеи белокурые волосы.

Далее подозрительно богатый улов между зубьями расчески говорил о том, что у нее сильно выпадают волосы. Причины этой неприятной, ожесточающей женщин болезни я увидел в сестринском чепчике, но обвинять его не стал, потому что в приличной больнице без него никак не обойтись.

Как ни тяготил Оскара запах уксуса, само по себе то обстоятельство, что сестра Доротея теряет волосы, не пробудило во мне иных чувств, кроме облагороженной состраданием деятельной любви. Характерно для меня и для моего состояния, что мне тотчас пришло на ум множество считающихся весьма удачными средств для ращения волос, которые я уже готов был при удобном случае вручить сестре. Мыслями уйдя в эту встречу -Оскар представлял ее себе под безветренным летним небом, среди колыхания ржаных полей, -я снял волосы с гребня, связал их в пучок, перевязал волосами же, сдул с пучка часть перхоти и пыли и бережно засунул в поспешно освобожденное отделение моего бумажника.

Расческу, которую Оскар, чтоб удобней было держать бумажник, положил на мраморную столешницу, я взял снова, когда и бумажник, и моя добыча уже лежали в куртке. Я подержал ее на свету ничем не прикрытой лампочки, чтобы она стала прозрачной, осмотрел оба ряда разномерных зубцов, отметил, что два из более тонких выломаны, не мог отказать себе в удовольствии пощелкать ногтем левого указательного пальца по верхушкам более толстых, и все это время тешил Оскара вспыхиванием нескольких волос, которые я нарочно оставил на расческе, чтобы не возбуждать подозрений.

После этого расческа окончательно погрузилась в щетку. Я сумел отвлечься от туалетного столика, который слишком однобоко меня информировал. По дороге к постели сестры я задел кухонный стул, на котором висел бюстгальтер.

Обе лишенные положительного содержания формы застиранной по краям и линялой детали туалета Оскар не мог заполнить ничем, кроме собственных кулаков, но они не заполнили, нет, они двигались как чужие, несчастные, слишком твердые, слишком нервные в двух мисочках, которые я ежедневно с превеликой охотой вычерпывал бы ложкой, даже не зная, какая в них содержится снедь, допуская даже рвоту, ибо любая каша может когда-нибудь вызвать рвоту, а потом и опять покажется сладкой, чересчур сладкой, до того сладкой, что рвотный позыв находит в этом вкус и подвергает истинную любовь испытанию.

Мне припомнился доктор Вернер, и я вытащил кулаки из бюстгальтера. Доктор Вернер тотчас был забыт, я мог подойти к кровати сестры Доротеи. О, эта кровать медицинской сестры! Как часто Оскар мысленно представлял ее себе, а оказалось, что это такое же мерзкое сооружение, как и то, что заключает мой покой, а временами -и мою бессонницу в рамку коричневого цвета. Крытую белым лаком металлическую кровать с латунными шарами, легчайшую, из легких решеток пожелал бы я ей, а не этот бездушный и не уклюжий предмет. Неподвижно, с тяжестью в голове, не способный ни к какой страсти, неспособный даже к ревности стоял я недолгое время перед этим алтарем сновидений, чья перина, верно, была из гранита, потом отвернулся, чтобы избегнуть тягостного зрелища. Никогда не мог Оскар вообразить сестру Доротею и ее сон в этом мерзком логове.

Я уже снова был на пути к туалетному столику, возможно повинуясь желанию открыть наконец-то подозрительные баночки на нем, когда шкаф приказал мне обратить внимание и на него, определить его цвет как черно-коричневый, провести взглядом по бороздкам карниза и, наконец, открыть, ибо каждый шкаф только о том и мечтает, чтобы его открыли.

Гвоздь, державший дверцы вместо замка, я отогнул горизонтально, и без моего вмешательства дверцы тотчас со вздохом разошлись и открыли такой простор взгляду, что я невольно отступил на несколько шагов, дабы можно было хладнокровно разглядывать все поверх скрещенных рук. Здесь Оскар не желал размениваться на мелочи, как над туалетным столиком, не желал, отягощенный предрассудками, вершить суд, как поступил он с кроватью, стоявшей напротив; он хотел выйти навстречу этому шкафу свежим, как в первый день творения, без всяких задних мыслей, ибо и шкаф встретил его с распростертыми объятиями.

Впрочем, Оскар, сей неисправимый эстет, не мог даже здесь совершенно удержаться от критики: вот ведь отпилил же какой-то варвар, поспешно обрывая полоски дерева, ножки у этого шкафа, чтобы потом водрузить его на пол изуродованным и плоским.

Внутренний порядок в шкафу был безупречен. Справа, в трех глубоких ящиках, лежали стопкой нательное белье и блузки. Белый и розовый цвета перемежались светло-голубым, явно не линялым. Две связанные между собой клеенчатые сумки в красно-зеленую клетку висели около ящиков с бельем на внутренней стороне правой дверцы, храня сверху чулки починенные, снизу -со спущенными петлями. Если сравнить их с теми, которые Мария получала в подарок от своего шефа и поклонника и которые носила, предметы в клетчатых сумках показались мне если не грубее, то, во всяком случае, плотнее и прочнее. В большом отделении шкафа слева на плечиках висели матово поблескивающие, накрахмаленные сестринские одежды. Выше, на полке для шляп, громоздились трепетные, не терпящие грубого прикосновения, прекрасные своей простотой сестринские чепчики. Лишь беглым взглядом одарил я висящие слева от ящиков с бельем цивильные платья. Небрежный и низкосортный подбор укрепил мою тайную надежду: этой части своего гардероба сестра Доротея уделяет минимум внимания. Вот и головные уборы числом не то три, не то четыре, похожие на кастрюльки и небрежно подвешенные рядом с чепчиками, один поверх другого, отчего сминались нелепые букетики искусственных цветов на них, напоминали скорей непропеченный торт. Примерно дюжина тонких книжек с пестрыми корешками на той же шляпной полке привалилась к набитой мотками шерсти коробке из-под обуви.