Удивление перед жизнью - Виктор Розов

— Знаете, Виктор Сергеевич, — говорил он, — со мной как будто что‑то случилось, нашло какое‑то помрачение ума. Я сам человек чаще всего неуверенный, когда работаю, все время в сомнениях, а тут вдруг показалось, что я все понимаю — какой сценарий надо ставить, какого выбрать режиссера, художника, актеров, — ну все понимал, распоряжался уверенно. И только когда меня сняли с этой работы, я стал приходить в себя и никак не мог понять, что же это со мной происходило, откуда на меня снизошла эта самоуверенность.

Мы долго смеялись над этим рассказом, сидя в небольшой, но чистенькой и уютной квартире Калатозова на Кутузовском проспекте. Как часто я бывал там, когда работал над сценарием! Напишу сцену, звоню Михаилу Константиновичу, говорю, читаю, советуюсь. Сидели подолгу. Калатозов непременно уговорит обедать. У него была женщина — домоуправительница, чрезвычайно умело готовившая кавказские блюда. Ел он всегда с удовольствием. Видимо, Калатозов был гурман.

А квартирка заставлена всяческой радиоаппаратурой — это была большая его страсть. Похоже, что Михаил Константинович коллекционировал ее. На этой почве он дружил с Николаем Федоровичем Погодиным, и они, как дети, что‑то меняли, вновь покупали, снова меняли и т. д.

Хорошие были эти дни работы! Мы отклонялись от сценария и подолгу говорили о жизни, об истории войны, о Толстом и романе «Война и мир». Много времени спустя, когда фильм уже прошел на Каннском фестивале, я, к своему удивлению, прочел в статье французского критика Жоржа Садуля о нашем фильме косвенное и частичное сравнение с «Войной и миром». Меня это поразило— какие же, значит, существуют флюиды в воздухе! Когда‑то на Кутузовском проспекте мы размышляли об этом романе, а Садуль каким‑то двадцать пятым чувством во время просмотра «Журавлей» уловил это.

Калатозов был чрезвычайно внимателен. Ни разу он от меня ничего не потребовал, ни на чем даже не настаивал, только размышления, только осторожные вопросы, а ведь был уже знаменитым режиссером — и «Соль Сванетии», и «Верные друзья». Кстати, именно эту комедию я сравнительно незадолго до встречи с Михаилом Константиновичем видел и получил отличную порцию смеха и уж никак не думал, что с режиссером фильма познакомлюсь. Я все еще числился начинающим автором и конечно же, испытывал пиетет перед маститым художником.

И хотя сценарий я писал по своей собственной пьесе, мне не хотелось повторяться. И я сказал:

— Михаил Константинович, я не хочу писать то, что уже есть в пьесе, а напишу лучше то, что происходило как бы между картинами и действиями: сюжет тот же, персонажи те же, но сцены новые.

Ну, в самом деле, зачем писать снова то же самое, когда в молодой голове еще много мыслей, когда жар минувшей войны определяет температуру твоего духа…

Калатозову это пришлось по вкусу. Я рассказывал, как мы уходили на фронт, как меня провожала Надя — ведь такие события помнишь с мельчайшими подробностями, — как мы, добровольцы Народного ополчения, совершенно не по — военному толпились во дворе школы на Звенигородской улице. (Эта сцена потом и была снята во дворе школы, только в Армянском переулке.) И одновременно фантазировал проводы Бориса до деталей, даже брошенное под ноги печенье написал.

Меня иногда спрашивают, что в сценарии написано мною, а что привнесено режиссером и оператором. Да разве разделишь!

Ну, например, вертящиеся березы в сцене смерти Бориса целиком придуманы Урусевским и Калатозовым. Когда они мне до съемок объясняли эту сцену, я ничего не мог понять и признался в этом. «Не понимаю. Конечно же, снимайте так, как вам видится». А когда в маленьком просмотровом зальчике «Мосфильма» увидел воочию этот эпизод, то от волнения вскочил со стула. И в то же время то, что убитый Борис падает в грязную лужу — а это было написано мной, — отснято очень точно. Падение героя в грязную лужу в то время тоже казалось новшеством, так как в других фильмах герои умирали романтично. Калатозову понравилась и другая моя выдумка — показать предсмертное видение Бориса не как воспоминание прошлого, а как мечту возможного, если бы он остался жить, — его свадьбу с Вероникой. И сквозь это счастливое видение где‑то там, за кадром, повторяющийся крик Степана: «Помогите, помогите, помогите!» Новые сцены захватывали нас. Выпавшая мне на долю встреча с изумительными мастерами — Калатозовым, Урусевским, актерами Самойловой, Баталовым, Меркурьевым, да и всеми остальными, которые были как на подбор, — конечно же, огромное счастье.

Запомнился просмотр фильма в клубе Министерства госбезопасности. При выходе из клуба критик Александр Васильевич Караганов (он тогда тоже еще был молодым, много и хорошо писал о спектаклях, о кинофильмах) сказал: «Это что‑то новое; теперь молодые кинематографисты начнут сходить с ума, их куда- то понесет».

А мой дорогой друг по казанскому госпиталю Алексей Яковлевич Тарараев выразился так: «Это варварский фильм». Я несколько опешил, не ожидая такой реплики, но он пояснил: «Надо иметь железные нервы, чтобы пережить подобное».

Да, это было тогда, потом мы видели фильмы и пожестче, и пострашнее, и кровь, и грязь, и растерзанные тела, хотя ужаса войны не передаст никто — невозможно!

Любопытно — много лет тому назад я был в ФРГ, и в Гамбургском университете устроили просмотр «Журавлей» для студентов. Меня пригласили, чтобы потом обменяться впечатлениями. Не без некоторого напряжения я шел на этот просмотр. Как же! Фильм будет смотреть молодежь побежденной страны, принесшей нам неслыханные страдания. Народу было уйма. Фильм шел в гробовой тишине. После просмотра был обмен мнениями, в зале чувствовалась какая‑то неконтактность. Германия еще сильно переживала комплекс вины, особенно молодежь. И одна реплика юноши мне запомнилась: «Все‑таки ваш фильм мне не понравился». — «Почему?» — спросил я. — «Очень романтизирует войну».

Представьте себе, я думаю, что этот юноша был пран. Видимо, о кинофильме «Горячий снег» он так не сказал бы.

Когда «Летят журавли» были отсняты, фильм послали на отзыв начальству. Вестей не было долго — месяц. Потом узнали: мнения были различные; премьера в Москве состоялась не в «Ударнике», не в кинотеатре «Мир», а в более скромном кинотеатре — «Москва» на площади Маяковского. Премьера была неторжественной.

…Когда я стал поправляться после тяжкой болезни, чтобы хоть чем‑то заняться, стал клеить альбом из газетных вырезок — рецензий о «Журавлях». И получилось любопытно: первым было вклеено выступление министра культуры тех лет П. Л. Михайлова, где он отозвался о картине весьма нелестно, а последним — указ о награждении всех нас премией и значком «Ударник кинематографии», подписанный тем же министром культуры за тот же фильм! Но, конечно, этот указ был издан после долгого проката фильма по экранам страны, по миру, после получения «Золотой пальмовой ветви» на Каннском фестивале. Я не был на этом фестивале, но Калатозов и Таня Самойлова рассказывали подробно. Во время фестиваля корреспонденты, фотографы, кинооператоры разных стран роем вились вокруг мировых звезд и совсем не обращали внимания на членов нашей делегации. Но когда пошел фильм, то зал замер, а через несколько минут начались аплодисменты, все громче и громче… послышались рыдания… Таня рассказывала, что, когда зажегся свет в зале, у многих акт рис ресничная тушь текла по щекам. И сразу репортеры, фотографы и кинооператоры бросились на нашу группу. Гвалт стоял невероятный. Самойлову объявили лучшей актрисой года, Урусевского отметили специальным призом, и все вместе, как я говорил, получили главную награду фестиваля — «Золотую пальмовую ветвь». Где она хранится — не знаю, лично я в глаза ее не видел; должно быть, где‑то в архивах, так как киномузея у нас нет.