Адмирал Колчак - Валерий Поволяев

На белой накрахмаленной скатерти стояла бутылка красного вина, рядом – бутылка коньяка и жбан самодельного морса, который очень умело готовил личный повар Колчака, на тарелках были разложены закуски – рыба, мясо, куропатки, которых в эту зиму расплодилось под Омском видимо-невидимо, в кюветке повар подавал осетровую икру собственного посола, здешнюю, сибирскую – была она нисколько не хуже астраханской, подавал он и икру грибную, приготовленную по старым французским рецептам... Но ни есть, ни пить не хотелось.

Каждый думал о своих. Колчак – о Софье Федоровне со Славой, Анна Васильевна об Оде и муже. Ей теперь было жаль мужа. Анне Васильевне сообщили, что после ее отъезда Сергей Николаевич не стал задерживаться во Владивостоке, незамедлительно покинул его и появился где-то в Шанхае, устроился работать обычным капитаном на торговый пароход. Тимирева думала: боевой адмирал пошел служить рядовым поденщиком-капитаном на зачумленное дырявое корыто, плавающее под китайским флагом... Конечно же, это он сделал в отместку ей. Одя по-прежнему находился у бабушки.

Что же касается Софьи Федоровны со Славиком, то еще в феврале Колчак получил телеграмму от министра иностранных дел Франции, который прислал ее, правда, не напрямую Колчаку, а своему послу в Омске, а посол уже передал Верховному правителю.

Из телеграммы следовало, что Софья Федоровна находится в Париже, благополучно добралась до этого города вечного праздника, благополучно устроилась, и Колчак незамедлительно перевел ей все деньги, что у него имелись. Свои собственные деньги, личные, из собственного жалования – взять хотя бы одну копейку из казны сверх того, что ему причиталось, он считал недопустимым. Это было для Колчака вопросом чести.

– Мне кажется, Анна Васильевна, мы очень скоро покинем Омск, – сказал он Тимиревой. – Нас повсюду теснят, кругом предательство, вы видите, что происходит с белочехами... Этот фазан с брылями генерал Жанен ничего сделать не может, максимум, на что он способен, – чистить по утрам зубы... У красных оказалось много талантливых командиров. В общем, нам не удержаться. – Колчак зажато вздохнул. Пожаловался: – Очень хочется напиться. Эта бордовая кислушка, – он ткнул пальцем в бутылку с французским вином, – годится только для компрессов.

Бесшумно, бестелесно, будто дух, возник повар в роскошном колпаке с дутым накрахмаленным верхом. Действительно дух, а не человек. Колчак перевел взгляд на его ноги: повар был обут в мягкие, обрезанные до середины икр валенки, потому и скользил по паркету без единого звука.

– Голубчик, поставь-ка в снег пару бутылок шампанского, – попросил Колчак. – Да предупреди часового, чтобы постерег, иначе сопрут.

– Я сам постерегу их, выше высокопревосходительство!

– Зачем же? – Колчак усмехнулся. – Не царское это дело.

– Слушаюсь! – Повар покорно склонился перед Колчаком.

– Русские люди любят пить с прицепом, – сказал он Анне Васильевне, когда повар ушел, – хлебом не корми, дай что-нибудь прицепить. К пиву прицепляют водку, к шампанскому – коньяк.

– Подчиненные вам офицеры пьют шампанское с водкой. Выпивают стакан водки, потом – полбутылки шампанского. Раскрутят его веретеном и проглотят вместе с дыханием. А потом – на мороз. В снежки играть. – Анна Васильевна натянула на плечи шаль, поднялась, подошла к Колчаку сзади, обняла за плечи и, как обиженная девочка, ткнулась носом в его волосы, в самую макушку.

– Вы очень редко достаетесь мне, Александр Васильевич, – пожаловалась она, – мне плохо без вас.

Он вывернул голову, притиснулся губами к ее пальцам.

– Что поделаешь, Анна Васильевна, жизнь у нас такая непутевая, – поморщился: очень уж безликой, очень затасканной прозвучала у него эта фраза. Но ведь вся жизнь наша сплошь состоит из затасканностей, из повторов, из расхожих явлений, из тривиальных поступков, из стыда перед самим собою, из банальностей и зла. И все меньше и меньше становится в ней благородства, тепла, чистоты, ощущения того, что ты кому-то нужен. – Что поделаешь, Анна Васильевна, – повторил он дрогнувшим, неожиданно сделавшимся горьким голосом.

Недавно он отправил письмо в Париж – через посла, дипломатической почтой, – где посетовал жене, что работает по двадцать часов в сутки, свободного времени у него бывает, дай Бог, полчаса, но чаще всего и этих пресловутых тридцати минут не выпадает. Он загнан, как лошадь, с которой в течение нескольких суток не снимали седла. Максимум, на что он годен, – на мясо да еду другим. Съесть его хотят многие: и Жанен, и Гайда, и генерал Дитерихс, и Пепеляев – родной брат министра внутренних дел Виктора Николаевича Пепеляева, которого он намерен передвинуть в кресло премьера правительства, и чешские военные лидеры, очистившие от фронтовой грязи свои сапоги и наштукатурившие их до зеркального сверка, и еще десятка два начальников разного ранга с крепкими зубами и крупными щучьими ртами. Все – отменные едоки.

Он вновь склонил голову набок и поцеловал тонкие холодные пальцы Анны Васильевны.

Внутри у него родилась теплая волна, вызвало хмельное чувство, он налил себе коньяка, Анне Васильевне – вина. Шампанское еще, наверное, не подоспело. Дурацкая привычка у кухонного люда – хранить шампанское, водку и белое вино в тепле. Красное вино, портвейны, коньяк можно хранить сколько угодно, но эти благородные напитки, которые любят холод и ненавидят тепло... Зачем же их хранить «в валенках», оберегать, как повар оберегает свои ноги?

Впрочем, повар у него был совсем неплохой.

– Выпьем, чтобы нам никогда не разлучаться, – сказал Колчак, потянулся своей рюмкой к бокалу Анны Васильевны, – чтобы никакие ветры, никакие холода этому не помешали. Чтобы всю жизнь вместе...

– Чтобы всю жизнь вместе, – эхом повторила Анна Васильевна.

– До смертной черты.

– До смертной черты.

Потом он сел за фортепьяно и сразу почувствовал, что давно не садился за инструмент, пальцы были чужими, не чувствовали клавиш, кончики их были деревянными, тупыми, будто обтянуты чужой кожей, хромом или шевро, ничего с такими пальцами не сыграть, не «огородить» – бесполезно. Но потом Колчак немного размялся, заиграл тихо и проникновенно. Это были знакомые аккорды вступления к романсу «Гори, моя звезда». Анна Васильевна аккуратно прижала пальцы к уголкам глаз и, боясь смазать подрисовку, сделанную черным французским карандашиком, тут же опустила. Запела проникновенно, подлаживаясь своим голосом под голос Колчака:

Гори, гори, моя звезда,Звезда любви приветная,Ты у меня одна заветная,Другой не будет никогда,

За стеной выла вьюга, горсти снега с хрустом всаживались в окна, грозя выбить их, от тепла внутри и холода снаружи кряхтел весь дом, звонко поскрипывали матицы, вырубленные из старого смолистого и очень пахучего кедра, в камине слабо потрескивал огонь, за окнами перекликались часовые.