Вслед за словом - Владимир Дмитриевич Алейников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так и вижу его – серьёзного, с ясным светом в карих глазах. И глаза его вижу – умные, прозорливые, но – в слезах…
* * *
Целый день – размышлений рой.
Вспоминаю былые годы.
Устаю, бывает, порой.
Но держусь. Ведь вдоволь – свободы.
И затворничество моё – мне на пользу. Вдали от бреда и хаоса житьё-бытьё мне сулит в грядущем – победу.
На Джойсе – придётся вновь повторить выражение это – свет клином – нездешний свет – не сошёлся – и не сходился.
И – на Андрее Белом.
И – на других новаторах.
И – на писателях, более традиционных, что ли.
Свет сейчас – озаряет меня.
И в ночи, и в течение дня.
Свет – со мной. Пускай и осенний.
Свет открытий и воскресений.
Вот и в книге моей – он есть.
Речи выжившей – власть и весть.
Свет – над сонмом былых тревог.
Свет. Спасительный – видит Бог.
* * *
– Да что они понимают, замухрышки эти, в искусстве! – однажды воскликнул Зверев. – Не дано им, вот что скажу я убеждённо вполне, – понимать. Притворяются, что понимают. Имитируют понимание. А искусство – это – ну как объяснить поточнее? – чудо. Ну откуда оно берётся? Почему у одних – оно есть, а других оно словно обходит стороной всегда? Почему? Потому что искусство – единство земной, так я думаю, истины – и небесной извечной правды. Истина – в опыте нашем. А правда – в даре, который дан, как известно, – свыше. Тот, кто сумеет это в творчестве соединить – тот создаёт искусство. К тому же следует помнить, что искусство – не блажь, а труд. И причём – огромный. Такой, что его ещё надо выдержать. Тот, кто выдержит – победит. Вот что я говорю сейчас. И могу, если это надо, подписаться под каждым словом.
Я внимательно слушал его.
Мы снова были с ним в Свиблове, в переполненном страхами Гиблове, как его называл обычно в прежние годы Зверев.
Квартира, весьма унылая и какая-то беспросветная, была частично заполнена простейшей старою мебелью, но всё равно казалась почему-то совсем пустой.
За окном – тоскливый пейзаж городской: вереница домов окрестных, малоприятных с виду, без всяких примет и отличий, почти одинаковых – просто коробки бетонные, серые или белёсые, приспособленные для жилья.
Шаткий стол. Два-три стула. Тахта. Шкаф. И сверху на нём, горой преизрядной, – работы зверевские.
Вот и вся обстановка гибловская.
Зверев резко поднялся с места. Походил немного по комнате. И – продолжил свой монолог.
– Вот я, например. Какая жизнь у меня? Скажу. Тяжёлая. Так уж вышло. Рисую – с детства. Всегда, сколько помню себя, рисовал. И сколько моих картинок – погибло, пропало! Не счесть! Мать моими этюдами маслом, бывало, печку топила. Сколько было их разбазарено, разбросано по каким-то полузабытым местам! Где их теперь искать? Да и надо ли их искать?
И ничего, стерпел все эти безобразия. Снова и снова – работал. Считают, что сделал я тысяч тридцать картинок. Чушь! Сделал я тысяч триста, наверное. Никогда я их не считал. Рисовал – где придётся, частенько. Чем придётся. На чём придётся. Да какая разница мне – где, и чем, и на чём рисовать! Я художник. И, значит, могу рисовать тем, что есть под рукой. Были б только – подъём, полёт. Вдохновение. Так называют знатоки состояние это. Я, конечно, не возражаю. Вдохновение? Пусть и так. Иногда – в газете какой-нибудь фотографию вдруг увижу, оттолкнусь от неё – и рисую. Возникает – изображение. Получается – преображение. Так вот, вроде из ничего. А на деле – считай, волшебство. Иногда – рисую по памяти. Иногда – рисую с натуры. Иногда – в музеи хожу, для развития, для культуры. Мне по нраву – любая техника. А не только одна акварель. И бывает – новую технику я придумываю, на ходу, вдруг, внезапно, под настроение. Так что я, выходит, художник – многогранный, универсальный. Есть фантазия. Есть кураж. Есть талант. Всё это – при мне. Только помнить советую всем: рисование – это работа. Например, акварель. Казалось бы, это совсем легко. Два-три акцента, пробелы, чтобы воздух в работе был. Вот и всё. Но попробует пусть кто-нибудь это сделать так, как один я умею делать! Чтоб работа – долго жила. Чтоб того, кого рисовал я, в самом деле – увековечить! Так что всё это – ох, как непросто! И, конечно же, хорошо, что – непросто. Поскольку так – интереснее жить и работать. И поэтому – необходимо и пожить ещё, и поработать. Вот мой нынешний лозунг. Хорэ!..
И я ощутил тогда, что время свободно раздвинулось, разлилось широко в пространстве, слилось с ним в единое целое, – и там, далеко, высоко, за окном, за бетонными стенами, за всеми домами окрестными, в ненастном, сумрачном небе, над эпохою нашей грозною, сквозь дни её и года, – возникло сияние звёздное, чтоб остаться там – навсегда…
Отказаться от песенной страсти? – что за мысли и что за напасти! – птицы свищут ещё за окном, то в небесном, а то и в земном житии своём чувствуя время и пространство, что вместе со всеми, как о них ни суди, ни ряди – как дыханье и сердце в груди.
Ведь становятся впрямь дорогими с именами и днями благими, с этим племенем лиственным край, с этим пламенем ад или рай, где бредём, в темноте иль при свете, за такое порою в ответе, что продлит этот путь, этот лад, где грядущему всё-таки рад.
В последние годы, в затворничестве своём, всё больше говорю я с самим собою, нежели с кем-нибудь посторонним.
Нет, не раздваиваюсь. Наоборот, становлюсь как-то цельнее. Я это чувствую.
Спрашиваю – себя. Спрашиваю – с себя. Строго спрашиваю.
Стараюсь нести и дальше ту, с детства, песенную эстафету.
Стараюсь, по своим возможностям, продлить дыхание речи – а значит, и дыхание песен, и жизнь песен. И не просто – стараюсь.
Я работаю. Живу этим. Куда
