Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

и страх еще покуда не имущих,

и страх уже утративших, и страх

еще своих утрат не сознающих,

и страшный страх лишенных сна навек,

кто сам – непоправимая утрата…

Так вот что означает этот снег,

точнее, то, что в маске снегопада.

(1983)

Мы подошли к самому важному моменту творческой биографии Игоря Меламеда: что означал для него грянувший летом 1981 года переезд в Москву, триумфальное поступление в Литературный институт, переход из рутинного семинара орденоносного Егора Исаева в весьма почитаемый в то глуховатое время поэтический семинар Евгения Винокурова? И не противоречит ли появление столичных «привилегий» (расширение круга общения, путь к первым публикациям, растущая популярность в узких кругах ценителей) нашему тезису о первостепенной важности для поэтического опыта Игоря юных лет, проведенных далеко от Москвы?

Отъезд (почти бегство) из «столицы советской Буковины» был одновременно обдуманным и спонтанным. Насмешники толковали, что всему причиной – майор Трубачев и противооткатные устройства гаубицы Д-30. Близился совершенно нефилологический экзамен по материальной части артиллерии – аббревиатура красноречивей некуда: МЧА. Для Игоря невыносима была даже не казенная обезличенность технических терминов, но сам принятый на занятиях по военке стиль общения и обращения с человеком-курсантом, принудительно подстриженным под бокс. «Курсант Малимуд, доложите особенности работы противооткатных механизмов!» – подобные распоряжения ранили Игоря почище гаубичных снарядов.

Кроме того, и в начале 1980-х все еще действовали анахроничные «соцреалистические» ограничения: молодым людям с гуманитарным высшим образованием путь в творческие вузы был заказан. В течение многих десятилетий по инерции считалось, что советская литература должна пополняться людьми с некнижным, желательно – «производственным» жизненным опытом. Еще одна успешно сданная сессия и – в случае ухода из университета – у Меламеда в графе личного дела об образовании неминуемо появилась бы запись «незаконченное высшее», что, возможно, послужило бы волчьим билетом при попытке поступления в Литинститут.

Итак, побег в Москву был крайне рискованным, в случае неудачи – либо сомнительное и травматичное со всех точек зрения возвращение к так и не вскормившей питомца альма-матери, либо прозябание на работах, доступных с десятью классами образования за плечами. Дальше все происходило стремительно, факты достаточно известны: внимание к привезенным из западноукраинской глубинки стихам со стороны Арсения Тарковского и Юрия Левитанского, Беллы Ахмадулиной и Юнны Мориц; легендарный покровительственный звонок Булата Окуджавы тогдашнему проректору, а в недалеком будущем – ректору Литинститута, человеку, поддержавшему многих и многих, – Евгению Сидорову; потом зачисление в студенты, еще до начала занятий поездка под Волоколамск на картошку, новые влюбленности и стихи…

Для правильного понимания роли московского периода в творчестве Игоря Меламеда необходимо учесть главное: в первые же московские годы поэт все более разворачивается лицом к прошлому, двигается «спиной вперед», подобно историку из известной притчи, все возрастающее внимание уделяет событиям и эмоциям прошлого:

Жизнь против стрелки часовой

к небытию стремится.

Там рыбы с крыльями со мной

и с плавниками птицы.

А я – все младше под конец.

И в дождевом накрапе

так страшно молод мой отец

в нелепой черной шляпе.

По темным водам Стикса вплавь

вернется гость из рая,

во снах, опередивших явь,

подарки раздавая.

И наступают времена,

похожие на грезы,

где, несмышленого, меня

целуют прямо в слезы.

Все так туманно, мир так пуст…

И все потусторонней

прикосновенья чьих-то уст,

дыханий и ладоней…

(1986)

Попавший в водоворот «литературной жизни» молодой поэт не столько столкнулся с новыми жизненными и эстетическими впечатлениями и эмоциями, сколько получил зримое подтверждение «старых», однажды уже испытанных и лишь подтвержденных в новых условиях. Со времен юности сжатый до состояния пружины потенциал поэтического призвания теперь одновременно и стремительно реализуется, распрямляется с угрожающей скоростью, и – «к небытию стремится», склоняется к круговому, трагически логичному завершению.

Еще юношей поэт написал немало угловатых и прямолинейных, но провидческих строк, подобных, например, этим:

Поэты начинаются с трагедий,

И я хочу с чего-нибудь начаться;

Поэты начинаются с трагедий,

И я ищу трагедию свою…

Всеобъемлющая неизбежность страдания никогда не была для Игоря теорией, но в последние годы в силу известных всем трагических событий в жизни поэта многие стихотворения также обрели статус пророчества, увы, воплотились в совершенно конкретную и невыносимую реальность.

Ну что мне делать, что мне делать,

и как могу себе помочь,

когда сегодня ровно в девять

опять начнется эта ночь,

где тьма сгущается, вступая

в свою заученную роль,

напоминая, что любая

мысль изреченная есть боль.

В себя, как бы в каменоломню

уйди, и ближних не тревожь.

Молчи, скрывайся, знай и помни:

боль изреченная есть ложь.

О боль безумная, ночная,

в подушку ввинчиваясь лбом,

я присужден тебе, я знаю,

что должен стать твоим рабом.

Я все отдам тебе – пустого

жилища темень, память, сон.

Оставь же мне хотя бы слово,

не перелившееся в стон.

(«Боль», 1983)

Всем, кто знал, любил и продолжает любить Игоря, дата написания этих стихов кажется ошибочной – так близки они многим строкам, написанным двумя десятилетиями позже, скажем вот каким, пронзительным даже при позднейшем чтении:

И вот, когда совсем невмоготу,

когда нельзя забыться даже ночью,

– Убей меня! – кричу я в темноту

мучителю, незримому воочью,

зиждителю сияющих миров

и моего безумья средоточью.

Убей меня, обрушь мой ветхий кров.

Я – прах и пепел, я – ничтожный атом.

И жизнь моя – лишь обмелевший ров

меж несуществованием и адом.

(«Терцины», 2013)

И снова вспять во времени: те же мысли, такие же невыносимые муки уже упоминались (тогда еще только упоминались) в 1983 году в знаменитом цикле «Бессонница», давшем название первому сборнику, неоднократно цитировавшемуся в стихах поэтов хороших и разных:

Такую ночь, как враг, себе назначь.

Как враг, назначь, прими, как ангел падший…

‹…›

Я умирал на гребне января,

и холод, наступивший наконец-то,

все окна в доме настежь отворя,

увел меня в пожизненное детство…

‹…›

И я тогда не