Власть Талисмана - Грэм Хэнкок

В 1822 году большинство масонских лож во Франции оказались под подозрением в государственной измене. Хуже того, ультрароялисты заподозрили, что маркиз де Лафайет является лидером карбонариев. По обе стороны Атлантики Лафайета считали великим республиканским героем, а его репутация среди масонов поднялась на недосягаемую высоту. Но, несмотря на то что Лафайет был убежденным республиканцем и активным масоном, он ни в коей мере не являлся радикалом и, почти безусловно, отдавал предпочтение конституционной монархии перед хаотичной «республикой», свидетелем которой он был во Франции после революции 1789 года. Так или иначе, симпатии или антипатии Лафайета к карбонариям имеют лишь теоретический интерес, так как во Франции они были очень плохо организованы и в их рядах было много роялистских шпионов. Вскоре произошли массовые аресты, в результате которых вместе с карбонариями за решетку попало множество масонов.

Некоторые заговорщики были приговорены к смерти. Среди казненных оказались знаменитые «четыре сержанта из Ла-Рошели», двое из которых были масонами, принадлежавшими к Египетскому Ордену Мемфиса-Мицраима.[1483] Согласно масонскому автору Жану-Андре Фоше, вина за мятеж 1821–1822 годов в большой степени лежала на новом масонском Ордене Мемфиса, а также на Ордене Мицраима, возникших в Италии в начале XIX века.[1484] Хуже того, бывший премьер-министр Элия Деказес стал членом Ордена Мицраима вместе с многими другими видными людьми из числа его сторонников среди англичан, включая герцога Лестерского и герцога Сассекского.[1485]

В 1822 году в Париже насчитывалось не менее 22 лож Ордена Мицраима и еще около десятка в других городах Франции, главным образом в Меце и Лионе. Псевдоегипетский характер обрядов, совершаемых в этих ложах, явствует из их названий. К примеру, одна из лож в Меце называлась «Возрожденный Гелиополь». Другая ложа в Лионе называлась «Мемфис», а третья ложа в Монтобане называлась «Разлив Нила».

На Орден Мицраима легло главное обвинение в поддержке и укрывательстве карбонариев, поэтому он был запрещен в 1823 году. Посреди этих противоречивых и бурных событий Людовик XVIII скончался в сентябре 1824 года, не оставив потомков. На трон вступил его брат, граф Артуа, коронованный под именем Карла X, который в то время приближался к семидесятилетию.

Как и большинство аристократов, бежавших от революции 1789 года, Карл жил в ссылке до 1814 года, и пережитые унижения лишь укрепили его решимость восстановить старый режим «божественного королевского правления» и авторитет католической церкви. Во время своей коронации Карл настоял на том, что он должен быть помазан в соответствии с древними ритуалами возведения королей в Рейнском соборе несколькими каплями священного елея, спасенными от уничтожения в годы республиканского террора.

После коронации Карл X стал лидером ультрароялистов, и в стране ускоренными темпами началось возрождение католицизма, возмущавшее сторонников революции. Многие антиклерикалы и республиканцы теперь вступали в масонские ложи не для духовного просвещения, а ради политического прикрытия. Карл X, который был ревностным католиком, приступил к возрождению «Общества Иисуса» (ордена иезуитов); вскоре пошли слухи, что он сам вступил в орден и может передать власть в стране иезуитам.

Политические волнения достигли точки кипения в марте 1830 года, когда в наивной попытке умиротворить своих критиков король распустил палату представителей и назначил всеобщие выборы, в которых он надеялся на победу ультрароялистов. Однако голосование обернулось не в его пользу, и перед ним теперь стоял нелегкий выбор: либо согласиться на конституционную монархию, либо целиком сосредоточить власть в собственных руках, избавившись от республиканцев и бонапартистов в правительстве. Он неблагоразумно выбрал второй вариант, и в июле 1830 года на парижских улицах снова появились баррикады.

Второй раз менее чем за пятьдесят лет в стране разразилась революция против династии Бурбонов.

В стране появились две фракции: одна состояла из «чистых» республиканцев, а другая из конституционных монархистов. Лафайет, как сторонник компромиссов, сначала оставался над схваткой, хотя республиканцы рассматривали его кандидатуру на роль своего лидера. Однако, на его взгляд, лучший выход заключался в избавлении от династии Бурбонов и учреждении новой монархии, которая могла бы «конституциализировать» старый режим. Он имел в виду принца, герцога Орлеанского, чей отец Филипп Эгалите финансировал революцию 1789 года за счет своего огромного богатства и высокого положения — ту самую революцию, которая в конце концов обезглавила его.

Хотя Лафайет конфликтовал с Филиппом Эгалите во время революции 1789 года/теперь он поддерживал тесный контакт с его сыном, Луи-Филиппом Орлеанским. План Лафайета имел одно явное преимущество: он предлагал решение, которое было приемлемым как для республиканцев, так и для конституционалистов и таким образом позволяло избежать риска гражданской войны. Теперь оставалось убедить республиканцев, бонапартистов и особенно простых парижан, что Луи-Филипп Орлеанский является самым подходящим человеком для такого дела. Лафайет добился своего с помощью обдуманного использования мощной символики — приема, который часто помогал усмирять буйные парижские толпы.

В августе 1830 года Карл X был вынужден отречься от престола. В отчаянной попытке сохранить династию Бурбонов на французском троне он попросил принять своего внука, «чудесного ребенка» от герцогини Берри, в качестве нового короля, но республиканцы и конституционные монархисты отвергли это предложение. Наступил момент, когда Лафайет и его собственный кандидат, Луи-Филипп Орлеанский, сделали свой ход. После трех дней кровавых уличных боев в Париже Лафайет при большом скоплении народа превосходно рассчитанным жестом обернул трехцветный революционный флаг вокруг Луи-Филиппа Орлеанского и провозгласил его Людовиком-Филиппом, «королем-гражданином» Франции. Поразительно, но этот театральный жест сработал, парижане бурно приветствовали нового монарха. Стойкие республиканцы и бонапартисты пришли в ярость из-за того, что «революцию» буквально увели у них из — под носа, но они ничего не могли поделать.

Король Людовик-Филипп I сразу же приступил к ряду проектов, призванных показать его любовь к Бонапарту и поддержку революции. Он приказал завершить строительство Триумфальной арки, сооружение которой началось еще в 1809 году, но с тех пор было остановлено. Он также приказал воздвигнуть на площади Бастилии огромную колонну в память о революции 1830 года; как помнят читатели из главы 1, на вершине этой колонны тогда был помещен «гений Парижа», крылатая фигура, напоминавшая греческого Гермеса.[1486]

Примерно в то же время Людовик-Филипп распорядился, чтобы обелиск, привезенный из Луксорского храма в Египте и недавно прибывший в Париж, был воздвигнут на Пляс де ла Конкорд…

В 1822 году, через полтора года после смерти Наполеона, было совершено поразительное научное открытие, не только изумившее академический мир, но и исполнившее обещание, данное императором на острове Св. Елены. Когда Наполеона спросили, почему он вторгся в Египет, тот спокойно ответил: «Я пришел, чтобы привлечь внимание и возродить интерес Европы к центру Древнего мира».[1487]

Историки часто упускают из виду, что Наполеон был не только военным гением, но и очень просвещенным человеком. Именно Наполеон привез в Египет 167 специалистов из разных областей науки и искусства в 1798 году, и он же основал в Египте первый современный научный институт. Поэтому кажется справедливым, что его мечта о восстановлении культурного интереса к Древнему Египту была осуществлена не политиком, а тихим и прилежным молодым человеком, жившим в городке Фижак в окрестностях Гренобля, — юношей, который никогда не покидал пределов Франции, не говоря уже о путешествии в Египет.

Семнадцатого сентября 1822 года Жан-Франсуа Шампольон, говоривший слабым голосом и часто кашлявший из-за серьезной болезни легких, объявил группе ученых в Париже, что он собирается сделать важное заявление в связи с таинственными древнеегипетскими иероглифами.

Шампольон, чувствовавший себя неуютно под скептическими взглядами светил науки, медленно прочел статью, адресованную председателю Французской академии Дасье и скромно озаглавленную «О фонетике иероглифического алфавита».

На самом деле это была культурная и научная бомба редких масштабов. Для многих, слушавших выступление Шампольона в тот день, стало ясно, что молодой человек решил величайшую загадку прошлого: он разгадал шифр древнеегипетского иероглифического языка. Непритязательная статья Шампольона ознаменовала величайшее достижение Французской академии и заложила основу для развития современной научной египтологии.