Волхв - Джон Фаулз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но вот как-то раз принц сбегал из дворца. И очутился в соседнем государстве. А там — что за диво!
— острова виднелись с любого лукоморья, и на островах этих обитали чудные и поразительные созданья, которых он и про себя-то назвать побоялся. Пока он искал лодку, на берегу ему встретился человек в парадном, чин чинарем, костюме.
— Неужто эти острова взаправдашние? — спросил у него юный принц.
— Конечно, взаправдашние, — ответил человек в парадном костюме.
— А кто те чудные и поразительные созданья?
— Истинные и безобманные принцессы, все поголовно.
— Так, получается, и Бог есть! — воскликнул принц.
— Я и есть Бог, — с поклоном ответствовал человек в парадном, чин чинарем, костюме.
Юный принц со всех ног помчался домой.
— Ага, вернулся, — сказал отец его, король.
— Я повидал острова, я повидал принцесс, я повидал Бога, — гордо заявил ему принц.
Король и бровью не шевельнул.
— Не бывает взаправдашних островов и взаправдашних принцесс, и Бога взаправдашнего не бывает.
— Но я же их видел своими глазами!
— Ну, скажи, как Бог был одет?
— Он был в парадном, чин чинарем, костюме.
— А рукава у пиджака закатаны?
Припомнил принц, что закатаны. Король улыбнулся:
— Это одеянье кудесника. Тебя провели.
И принц немедля устремился в соседнее государство, на тот самый берег, к тому самому человеку в парадном, чин чинарем, костюме.
— Отец мой, король, объяснил мне, кто ты таков, — с негодованием сказал ему принц. — Сперва ты провел меня, а сейчас не проведешь. Теперь-то я знаю, что и острова, и принцессы невзаправдашние — ты ведь кудесник.
Человек на берегу усмехнулся:
— Не я тебя провел, мальчик мой. В королевстве отца твоего полным-полно и островов, и принцесс. Но отец твой наслал на тебя чары, и ты всего этого в упор не замечаешь.
Призадумался принц и побрел себе восвояси. Пришел к отцу, посмотрел тому прямо в глаза:
— Ты что, папа, действительно не взаправдашний король, а всего лишь навсего кудесник?
Улыбнулся король и закатал рукава:
— Да, сынок, я всего лишь навсего кудесник.
— Выходит, тот, на берегу, — Бог.
— Тот, на берегу, — тоже кудесник.
— Но я хочу понять, что есть взаправду, что останется, когда рассеются чары.
— Когда рассеются чары, ничего не останется, — ответил король.
Пригорюнился принц.
— Убью себя, — сказал он.
Король чародейством призвал во дворец смерть. Встала смерть на пороге, поманила принца. Задрожал принц. Вспомнил острова, прекрасные, но невзаправдашние, вспомнил принцесс, невзаправдашних, но прекрасных.
— Ладно уж, — сказал, — вытерплю как-нибудь.
— Знай же, сын мой, — сказал ему король, — что и ты теперь вот-вот станешь кудесником.
Все «циркуляры» подозрительно однотипные, будто их копировали зараз, да и стихи написаны одним и тем же карандашом, с одинаковым нажимом, как бы второпях и за один присест. С какого перепугу Кончису понадобилось бы посылать девушкам письменные указания? Какая-то «касаточка»… рана еще не зажила; при мне о ней не упоминать; некий фокус, некий эпизод, который от меня утаили. Истолковать стихи и эпистемологическую побасенку[116] гораздо проще; символика там вполне лобовая. Они, конечно, не могли быть твердо уверены, что я осмелюсь забраться в Нору. Видимо, такого рода подсказки распиханы по всей территории Бурани в расчете, что мне попадется на глаза лишь мизерная их часть. Однако чем меньше подсказка замаскирована, тем больше ей вроде бы хочется доверять; а значит, она тем вернее собьет меня с толку, верней, чем остальные, на первый взгляд невольные.
Нечего мне тут делать; что бы я ни обнаружил в Бурани, ситуацию это не прояснит, — еще сильней запутает.
И сказочка на то же самое намекает. Роясь здесь в поисках улик, я превращаю летние события в канву детективного романа, а воспринимать реальность как детектив, как нечто доступное расследованию, отслеживанию и поимке, — все равно что рассматривать детектив как вершину жанровой иерархии, а не как вспомогательный жанр, коим он на самом деле является Подход непродуктивный — и с позиций здравого смысла, и с позиций литературоведения.
Завидев на Муце купальщиков, я, сам того не желая, воспрянул духом, а когда разглядел, что это всего-навсего отдыхающие, помимо воли духом пал. Выходит, вот чем провинился передо мной Кончис? Не тем, что надо мной издевался, а тем, что прекратил издевательства.
Сначала я собирался и виллу взломать, и там отвести душу. Но теперь это намерение представилось мне мальчишеским, мелочным; и вдобавок — преждевременным Ибо жажда мщения вновь овладела мною; и я уже решил, каким именно способом отомщу. Что с того, что из школы меня выгнали? Никто не запретит мне вернуться на остров будущим летом. Да, будущим летом: хорошо смеется тот…
Выбравшись из Норы, я отправился к дому; на прощанье поднялся под колоннаду. Отсюда убрали и шезлонги, и даже колокольчик. Огуречные листья на огороде пожелтели, сморщились; Приапа и след простыл.
Меня переполняла тройная боль — о прошлом, о настоящем, о будущем. Ведь вот и теперь я слонялся по мысу не только ради того, чтоб сказать кому-то или чему-то последнее прости; нет, меня не оставляла надежда столкнуться с кем-нибудь, кого я встречал тут прежде. Правда, я не знал, как вести себя, если это все-таки произойдет; и точно так же не знал, куда ткнуться в Афинах. Я не знал, возвращаться ли в Англию; не знал, как быть дальше. Я вновь впал в смутное состояние, в коем пребывал после университета: наверняка известно лишь то, чего ты не должен делать. По сути, на путях выбора призванья я с тех пор мало продвинулся. Разве что приобрел стойкое отвращение к любым школам, к какому бы то ни было преподаванию. Лучше в золотари, чем в учителя.
И душа выжжена дотла. После игрушечной смерти Лилии и настоящей гибели Алисон я никогда и никого не полюблю. В процессе дезинтоксикации нежные чувства, которые я питал к Лилии, испарились, но дело не в них. Я не смог покорить ее сердце потому, что в моем собственном имеются роковые изъяны; во всякой женщине я волей-неволей стану искать ее черты, ее повадки; а заметив в будущей подруге хоть каплю пошлости или глупости, неминуемо вздохну по изяществу Лилии, ее уму и чутью. Только Алисон могла бы избавить меня от этого призрака. Сладкий восторг на руинах Монемвасии, на палубе парохода, подплывавшего к Фраксосу, когда самое обыденное, самое элементарное сулило небывалую красу, небывалое счастье, — минуты чудодейственной причастности к простому кодексу буден, — с Алисон они растянулись бы на часы, дни, годы. Она обладала особым даром, редким талантом, умела быть как все, не залетать высоко, не обманывать ожиданий; хрустальное ядрышко постоянства; полная противоположность Лилии.
Я падал в пустоту, падал беспомощным камнем, словно стайка странных крылатых существ занесла меня ввысь, и обронила, и помчалась своей вольной, запретной, пролетною трассой. Стонущий журавлиный клин, тишь, насмерть вспоротая кинжальным криком.
А ветер нес с пляжа иные крики, безнадежно земные. Курортники все реготали. Минувшее расползалось под пальцами. Солнце клонилось к горизонту, пронизывая сосняк косыми лучами. Напоследок я зашел в урочище Посейдона.
Бог стоял себе, озирая море властительным взглядом, самоуверенный, пышущий мускульной силой, хваткий и потому недосягаемо царственный; сама Греция, непреходящий, бездонный, прозрачно-отважный край. Тайна в полдень позовет. Не он ли пуп Бурани, его омфалос? Он, а не вилла, не Нора, не Кончис, не Лилия, — он, истукан, милостивец, промыслитель, немой и недвижный, способный лишь пребывать и оправдывать.
66
Первое, что я сделал, остановившись в афинской гостинице «Гран-Бретань», — это позвонил в аэропорт. Меня соединили с представительством нужной мне компании. Трубку взял мужчина.
Фамилия ему незнакома. Я повторил по буквам. Спросив мою, он попросил минуточку подождать.
Минуточка затягивалась; наконец к телефону подошла женщина с греческо-американским выговором. Не та ли девушка, что дежурила, когда я дожидался Алисон у стойки?
— Простите, а кто ее спрашивает?
— Да так, знакомый.
— Вы местный?
— Местный.
Замялась. Все пропало. Зря я лелеял в душе знобкую, крохотную надежду. Глаза мои блуждали по бывалому зеленому ковру, устилавшему номер.
— Вы разве не в курсе?
— То есть?
— Она умерла.
— Умерла?
Похоже, в моем голосе не слышалось ни грана удивления.
— Месяц назад. В Лондоне. Я думала, все уже знают. Приняла чрезме…
Я положил трубку. Навзничь вытянулся на кровати. И долго лежал так, пока не накопил в себе силы спуститься в бар и заказать первую рюмку, первую из многих.