Лис - Михаил Нисенбаум
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Последние два года Марфа Александровна частенько отсутствовала на парах – порой ее кожа не терпела дневного света, и если уж никак невозможно было пропустить важное событие (к примеру, заседание Ученого совета), она приходила в перчатках, в шляпке с плотной вуалью и в шелковом шарфе, укутывающем шею. Само по себе это вряд ли привело бы к потере кресла, но Марфа Александровна совершила две важные ошибки. Во-первых, она громко критиковала новую политику университета по внедрению в учебный процесс высоких технологий. Марфа Александровна не понимала, чем страничка, транслируемая на экран через проектор, лучше обыкновенной доски. Прогрессивные коллеги писали шариковой ручкой пример на листке бумаги, клали бумажку в пасть громоздкого аппарата, и ученики переписывали предложение с экрана. Конечно, у этого метода имелись свои минусы: чтобы на экране можно было различить буквы, в аудитории приходилось гасить свет и студенты оказывались в полной темноте. Зато от проектора исходило сияние прогресса, а от доски нет. Вместо того чтобы перейти со всеми на проектор или, по крайней мере, писать на старозаветной доске по-тихому, Марфа Александровна позволяла себе ворчать на нововведение в кругу подруг и не только их. Во-вторых, она не скрывала скептического отношения к Люшевой, ставленнице ректората.
Евгения Ивановна Люшева, мечтательная и рассеянная дама шестидесяти двух лет, совершенно не представляла, что значит руководство кафедрой или чем-нибудь еще, но, будучи человеком добросовестным, старалась исполнять свой долг так, как она его понимала.
На заседании она заводила взгляд на потолок и задумчиво произносила:
– Что бы нам такое обсудить, коллеги? Право, сразу и не сообразишь. Ах да. Вот я подумала. Мы же кафедра иностранных языков (в последнем слове она ставила ударение на «ы»). М-да. Так вот. Почему бы нам не вести заседание на наших язы́ках? Что мы, неспособные? Еще как способные.
Преподаватели начинали переглядываться.
– Евгения Ивановна, так у нас же языки разные, – робко возражала Наталья Лоскутик.
– Что с того? – невозмутимо отвечала Евгения Ивановна. – Мы можем разговаривать по секциям. Французы с французами, немцы с немцами, испанцы с испанцами. Не хотите? Ну тогда давайте обсудим нагрузку.
Одним словом, после Антонец кафедра оставалась словно бы вовсе без руководства, и все это время преподавательницы привычно приходили к ней поворчать на Евгению Ивановну и повздыхать о золотых деньках, когда ими руководила Марфа Александровна.
Ведя юбилейное заседание, Галина Мироновна самим звуком голоса, самим торжеством интонаций объясняла коллегам, что создана для доброго и разумного правления. В округлых жестах, в комсомольской напевности речи присутствующие чувствовали, что Булкина закалена десятками, сотнями собраний, готова к многочасовому сидению на конференциях, к отчетам перед начальством, причем не так уж важно, что это за собрания, конференции, отчеты. Есть на Руси такие люди, которые умеют руководить чем угодно – хоть университетом, хоть домом престарелых, хоть птицефабрикой.
Участники заседания нет-нет да и вспоминали, сколько раз Марфа Александровна обещала, что из заведующих ее «вынесут только вперед ногами». Сейчас юбилярша с достоинством выслушивала торжественные речи и, похоже, уже не собиралась расстаться с жизнью по случаю утраты кресла завкафедрой – ведь, как ни крути, жизнь не вмещается в кресло, даже такое почтенное.
В преподавательской цвел букет из десятка пудр, разновозрастных духов, в этом клубке ароматов хотелось плакать, петь и распахнуть окно, впустив свежий воздух.
•Сразу после каникул на заседании кафедры Булкина, округлыми жестами сглаживая в воздухе невидимые углы, сказала:
– Коллеги, внимание. Перед нами встала серьезная проблема. Сергей Генрихович, это вашей секции касается. У нас курс латыни – один семестр. А вы занимаетесь по пособию, в котором чуть не шестьсот страниц.
Тагерт собрался ответить, но Галина Мироновна предупреждающе подняла указательный палец:
– Все мнения, пожалуйста, потом. Нам нужна небольшая методичка, привязанная к короткому курсу. Мне сказали, такая методичка когда-то существовала. Сергей Генрихович, нужно вернуться к этому формату, что-то, вероятно, отредактировать. Хотя в латыни ведь ничего не поменялось.
Француженки хихикнули, немки и испанки сдержанно улыбнулись. Тагерт поднял руку, спрашивая разрешения ответить. «Пожалуйста», – торжественно произнесла Булкина, не глядя на латиниста.
– Видите ли, Галина Мироновна, мы потратили около десяти лет, чтобы освободиться от этого формата. Словарь-учебник позволяет работать как с коротким, так и с годовым курсом, в какой-то момент программа может измениться… – Он почувствовал волнение, притом неприятное волнение, напоминающее о прежней попытке изменить программу. – Вот в МГИМО по этому самому пособию учатся два семестра.
– Сергей Генрихович, – заведующая теперь произносила слова с едва заметным нажимом. – Увеличат ли программу по латыни – вопрос. Хотя мы знаем на него ответ. Решение принято, а решения ректората мы не обсуждаем, не так ли?
Тагерт усмехнулся. Он знал, что Ошеева, в отличие от покойного ректора, не изучала латыни. И если «решение принято», за ним скрывается вовсе не забота о размерах учебника. Галина Мироновна тем временем продолжала:
– Итак, секции латинского языка поручается в кратчайшие сроки отредактировать методичку и сдать ее в печать. Ответственным за это назначаетесь вы, Сергей Генрихович.
После заседания к Тагерту подошли Воробеева и Чинская: теперь секция латинского языка собралась в полном составе. Татьяна Максимовна Воробеева, дама лет пятидесяти, была коротко, точно после болезни, острижена, одета в невероятной ширины брюки, черную рубаху, мешковатый пиджак, расшитый райскими птицами. Богемный образ подчеркивала черная шелковая повязка, закрывавшая правый невидящий глаз, потерянный Татьяной Максимовной в детстве – несчастный случай, так она говорила, не вдаваясь в подробности. Изредка вместо повязки она надевала солнцезащитные очки, чья оправа плотно прилегала к коже. В прошлом году Воробеева защитила наконец кандидатскую диссертацию на тему «Идеи даосизма в сербской литературе XX века». Тема кандидатской отлично сочеталась с роскошью пиджаков. Защитившись, Татьяна Максимовна приобрела некую дополнительную степенность, заметную и в походке, и в посадке головы, и в речи.
Валя Чинская начала преподавать латинский язык недавно. На сегодняшний день Чинская выглядела не слишком солидно. Высокая, но слегка сутулящаяся, русоволосая, с детским овалом цветущего, улыбчивого лица, она из идеальных студенток разом перешагнула в безупречные преподаватели. Четыре года назад Тагерт сам пригласил свою бывшую ученицу на кафедру. Чинская училась одновременно в трех институтах: кроме ГФЮУ еще в СТАНКИНе, по вечерам – в лингвистическом. Вдобавок, она успевала воспитывать двух малышей, давать уроки английского, ходить по воскресеньям в спортзал. Она могла бы всюду опаздывать, постоянно нервничать, раздражаться, но вместо этого сохранила приветливую мягкость, невозмутимую гармонию, которая умиротворяюще действовала как на студентов, так и на преподавателей.
– Это форменное безобразие, я считаю, заменять прекрасный
