Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

– Не говори глупостей! – взвилась Маравильяс. – Это чисто деловое предложение. Если тебе интересно, договоримся; если нет, бросим его здесь, на песке, – она махнула рукой в сторону берега, – пусть его унесет море.

– Договоримся. Я его беру.

Маравильяс остереглась сразу выдохнуть весь воздух, какой удерживала в легких, пока толстяк раздумывал. Продать ему Далмау было единственным решением, какое пришло ей в голову, когда она нашла его умирающим на одной из улиц Раваля. В тот же день, когда Эмма силой заставила управляющего домом, где жил Антонио, продлить срок аренды на месяц и тем самым решила насущную для них с дочерью проблему жилья, двое trinxeraires взвалили Далмау к себе на плечи и притащили в место, которое станет его новым домом, – в Пекин. «Помрет? – спрашивала она себя, чувствуя, как расслаблены все его мышцы. – Вероятнее всего», – сама себе и отвечала. Но больше она ничего не могла для него сделать. Муниципальные полицейские даже не забирали его. Когда он валялся на земле, тыкали носком сапога, проверяя, не умер ли, а раз шевелился, шли себе дальше.

Морфинистов нельзя было излечить, так же как и многочисленных алкоголиков, которых помещали в диспансеры; но, выпив горячего бульону и проспавшись, вторые зачастую возвращались на улицы, даже клялись больше не пить, хотя и нарушали клятву у дверей первой же таверны; а наркоманов, переживающих ломку, мучили такие припадки, что санитары ничего не могли поделать. В больницы наркоманов не принимали, в приютах и благотворительных центрах им тоже не были рады; в диспансере им нужно было давать какую-то замену наркотику: алкоголь – врачи, которые лечили богатых, рекомендовали шампанское, но в муниципальных заведениях обычно давали то, что случалось под рукой, – или какое-то лекарство, содержащее морфин либо героин, вроде микстуры от кашля. Потом, возродив к жизни, их выпускали, в уверенности, что они скоро вернутся. Богачи лечились шампанским в санаториях, в основном расположенных на юге Франции, и возвращались к пагубной привычке, едва выйдя за ворота; но такие обездоленные, как Далмау, могли только длить свою агонию, воруя или попрошайничая в ожидании смерти.

– Ты, – велел дон Рикардо одному из своих шестерок, которые всегда его окружали, – займись им. Дай ему пить. Да не воды, черт! – выругался он, видя, как парень хватает кувшин. – Вина, анисовки или водки! Чего-то такого, чтобы он очнулся. Потом попробуй его накормить.

Маравильяс смотрела на Далмау: тот лежал там же, куда выпал из рук Дельфина. Пес-крысолов стерег его. Этот человеческий отброс мало походил на художника, прославившего себя рисунками trinxeraires и керамикой. Он был одет как всякий нищий, в дырявые и драные лохмотья, слой за слоем, один прикрывает другой; вместо обуви – обрезки ткани и старые газеты, перевязанные веревками. Заросший бородой. Грязный. Бледный. Истощенный. Trinxeraire показалось, что Далмау шевельнулся, когда подручный дона Рикардо влил ему в рот немного анисовки. Он открыл глаза, и Маравильяс спряталась за облезлой ширмой, покрытой лаком – на ней когда-то можно было разглядеть изящный восточный орнамент. Оттуда продолжала смотреть, не замечая, что толстяк с нее глаз не сводит, и, стиснув зубы, мысленно толкала Далмау, когда тот попытался встать. Ее усилия ни к чему не привели: Далмау упал снова.

– Я сделаю это ради тебя, Маравильяс, – отвлек ее голос дона Рикардо. – Если выживет, напишет картину, как ты обещала, а потом я тебе его верну или просто отпущу на все четыре стороны, как скажешь; но ты мне за это дашь… То, что я попрошу. Договорились?

– Только если он вылечится, – настаивала девочка.

Дон Рикардо пожал плечами и руками развел: откуда, мол, ему это знать.

– Никто не может быть уверен, каким путем пойдет наркоман. Не требуй от меня невозможного.

– Договорились, – все-таки согласилась Маравильяс, немного подумав.

Дон Рикардо кивнул, уткнув нижнюю челюсть в двойной подбородок.

– Окуни его в море, пусть наконец очнется, прах его раздери! – приказал он шестерке.

– Ты так собираешься его лечить? – Маравильяс вытаращила глаза от изумления.

– Не знаю. Я не врач, – отвечал скупщик, – но с пьяными мы так поступаем, и это работает. Хотя… будь спокойна, девочка: крысолов его признал, а я тебе гарантирую, что этот пес и близко не подойдет, если учует смерть.

Маравильяс вышла из хибары посмотреть, как Далмау тащат на берег. Стояла осень 1904 года, и море, беспокойное, серело под пасмурным небом. Один только ветер, засыпавший Маравильяс песком и взметнувший на ней лохмотья, уже пробрал ее до костей. Шестерка толкнул Далмау в море, но тот не желал окунаться и остановился, когда холодная вода дошла до колен; парень с берега орал на него и жестами приказывал идти дальше. Далмау как будто не слышал, стоял неподвижно, весь сжавшись, и волны наплывали на него, обдавая брызгами. Trinxeraire повернулась и сделала Дельфину знак следовать за ней.

– И что ты будешь делать, когда дон Рикардо вернет тебе Далмау? – спросил тот, когда они уже далеко отошли от Пекина. – Мы ведь могли бы выудить какие-то деньги у толстяка.

Девочка пожала плечами.

Итак, чтобы излечить от морфиновой зависимости, имелось немного клинических методов. Наркотик заменяли другим токсичным продуктом, например алкоголем, или резко и моментально, или назначая более медленную терапию; к этому обычно добавлялся строгий надзор за наркоманом, а для тех, кто мог себе это позволить, – физические упражнения и работа с психологом.

Дон Рикардо, разумеется, избрал резкий и моментальный метод.

– Узнаю, что кто-то дал художнику хоть понюхать морфина или чего-нибудь подобного, – яйца отрежу, – пригрозил