Собрание сочинений в семи томах. Том 5. На Востоке - Сергей Васильевич Максимов

высоким горам и на вьюках, Айгун не может продавать товары по доступной цене даже и богатым, легким на сделку русским. Самый чай айгунский, при существовании тогда на всей линии Амура porto-franco, стоил тех же цен, за какие уступал Маймачин свой чай, оплаченный высокой таможенной пошлиной. При этом в необлыжное доказательство того, насколько ничтожно требование Айгуном выписных товаров, этот же чай, приносимый маньчжурами в Благовещенск горсточками, фунтиками, может служить образцом и руководством для соображений. Незачем далеко ходить — посмотрим на Благовещенскую ярмарку.

Вначале каждого месяца, как только засмотрят в Айгуне новую луну, в Благовещенске наполняются маньчжурами все те десятки наживо сколоченных из шестов лавчонок, которые стоят на одном из концов города, на берегу Амура. В то же время крепким чесночным запахом преисполняются все городские квартиры. Это маньчжуры явились сказать «мендо!» (здравствуй), подать шероховатую руку, сесть на стул, подхвативши под себя одну ногу, закурить ганзу, заплевать пол, вытащить из-за пазухи какую-нибудь дрянь, обыкновенно веер со скандальными картинами, редко кусок залежалого, жиденького фуляра, который они облыжно, без совести, называют канфой, т. е. атласом. Собственно маньчжуры заходят всякий раз и к каждому для того, чтобы зазвать к себе в лавку.

Значит, ярмарка началась. Но надо много смелости и решимости для того, чтобы действительно назвать не только ярмаркой, но даже Торжком это двухнедельное тасканье маньчжур по домам без дела, без цели, на общую досаду, которой желают противопоставить желание поддерживать русскую связь с соседним государством. В терпении и снисходительности к маньчжурской докучливости наши находят первые две добродетели, первые два звена в этой обязательной цепи. В обонянии тяжелого перегорелого чесноку и потом в выкуривании его из домов благовещенских видят первые перлы и первые прелести этих добрых отношений. На самом деле, выдерживать посещение трех-четырех маньчжур за один раз — геройство и подвиг, приправляемый обыкновенной и неизбежной головной болью от запаха чеснока и от крепкого угара, производимого вонючим маньчжурским табаком туземного произрастания. Новое удовольствие свидания с знакомцами (которые не бывают в Благовещенске только две недели в месяц) состоит еще в том, что они обессиливают всех всегдашними, неизменными вопросами о времени приезда графа Муравьева ежедневно, ежечасно. Вечером, на закате солнца, они отправляются ночевать в соседнюю деревню по ту сторону Амура, прямо против Благовещенска (на русской земле им этого не дозволяется под страхом жестокого наказания), на другой день опять каждый из них перебывает по несколько раз (забежит утром, в полдень, вечером), забежит в знакомый дом, в незнакомый — все равно; забежит затем, чтобы сказать заветное «мендо» и докучливое «шолоро». Последнее слово, приправленное жестами, означает приглашение в лавку. Пойдите и посмотрите.

Что это за торговля, что это за ярмарка?

Висят маньчжурские валяные шляпы, способные держаться единственно на макушке, а по зимам греть полувыбритые головы и самих маньчжур только при условии меховых ушей, в которые, как в мешок, с трудом и при выработанном уменье вправляются уши. Висят картины, размалеванные яркими, правда, красками, но такого художества, что и на вкусе русского лакея они не выдерживают большой цены. Показывают стеклянные бутылочки с воткнутой костяной ложечкой, прикрепленной к цветной стекляной пуговке — крышке. Ганзы лежат с маленькой медной трубочкой, куда входит столько табаку, сколько нужно для маньчжуров, но не для русского. Предлагаются сушеные прогнившие сласти; конфекты продаются в аляповато сколоченных деревянных ящиках — конфекты, к каким можно приступить с крайней голодухи, но на каковые наши институтки и глядет не станут. Курмы имеются готовые, засаленные, всегда подержанные; брезгливый человек и в руки их взять побоится. Для курьезу, пожалуй, продадут щеты: валяные, обшитые кожей и ловко и терпеливо простроченные башмаки, какие могут взлезть на редкую русскую ногу (даже и дам благовещенских). Предлагают, пожалуй, и порядочные шелковые материи, да просят такие неимоверные цены (и в самом деле дешевле отдать не могут), что материи эти обыкновенно только рассматривают и если покупает кто, то также исключительно для курьезу.

— Что же остается для покупок?

— Да есть, например, меховые лисьи курмы вроде русских полушубков, по цене подходящие к мехам сибирским (руб. 15 штука); так покрой неладен; перешивать надо. Привозят веревки и тесемки, шнурки тонкие и толстые, но и почти только.

— Для чего же ярмарка?

— Для маньчжур как вакация, как рассеяние после однообразного сидения в запертом городе, в спертом воздухе, вдобавок угарном от очагов, трубок и жареного (на берегу Амура все-таки продувает). Для русских ярмарка вначале тоже маленькое разнообразие после докучного одиночества; к тому же можно и потешиться над забавными сценами, стравить, напр., двух ребят-приказчиков: одного маньчжура, другого китайца. Они засверкают глазами, поругаются между собой, потом подерутся: по-русски кулаками и по-китайски за косу; причем сухопарый китаец непременно одержит верх над толсторожим, сытым и румяным маньчжуром (маньчжур непременно толстощекий и сытый, точь-в-точь, черта в черту, как наши батюшкины сынки, купеческие баловни).

— Для чего же ярмарка? Маньчжуры все куда-то ходят, все что-то носят в клетушках, схватывая по пути и пощипывая проходящих баб и солдаток, которых зовут они «бабусяки» (лишенные возможности выговаривать две согласных буквы рядом и неспособные одолевать букву «р», выговариваемую ими всегда картаво, как «л»).

— Для кого же ярмарка, для чего же приезжают волокиты маньчжуры, сладострастные китайцы? — спрашивали мы всех, сами ходили каждый день разузнавать и высматривать — и пришли к конечному, несомненному для нас заключению.

Вот, что подсказывали общие, обычные и обыденные сцены на ярмарке.

У прилавка солдат, вдвоем с товарищем, в измызганной на плотничьих работах шинелишке, в обшлепанных чарках на ногах. Солдат вытащил из сапога трешник (3 коп.), брякнул его на прилавок, примолвил:

— Шолора[81].

Маньчжур понял, спрятался под прилавок, вытащил плетушку. Солдат держит уже у него перед носом два мозолистых перста, другой рукой показывает на товарища. Маньчжур и замотал головой. Солдат пустился в объяснения.

— Слушай, апда (друг)! Ты слушай, шельма, давай — шолоро — две. Одна лаканча (худо); два ая (хорошо).

Маньчжур мотает головой.

— Другой анда походи буду, — говорил солдат, — тот дает, а ты лаконча, свинья и т. д.

Солдат хлопотал о водке, покупал араки, которую маньчжуры продавали тихонько даже и в то время, когда она в Благовещенске была строго запрещена. Сняли запрещение — ярмарка необычайно оживилась. Солдаты наводнили ее. Водкой торговали и те, которые приезжали со сластями, и те, которые маклачили не идущей с рук пустяковиной. Солдат после тяжелых работ и поселенец из сырых землянок выносили выработанное и