Стихотворения Поэмы Проза - Яков Полонский

   -- Что ты? Со сна тебе, что ли, это показалось?

   -- Нет, не показалось, я видел.

   -- Что ж она тут делала?

   -- Постояла на пороге и ушла.

   Бог знает почему это меня обеспокоило. Долго я рассуждал, что б это значило? Уж не белая ли женщина приходила к нам?

   Пришел наконец Демьян. Лицо его было нехорошо, походка также как будто не его; не говоря ни слова, он опустил сапоги наши на пол.

   -- Что случилось? -- спросил я Демьяна.

   -- Да что, сударь! -- отвечал он.-- Эх!

   И, махнув рукой, он проворно вышел. Его кто-то позвал.

   Живо я умылся, без посторонней помощи оделся и вышел на двор. Лицо женщины, перебежавшей в кухню, захлопнувшаяся где-то дверь, чей-то плач в девичьей--все изобличало что-то непонятное: испуг не испуг, беспокойство не беспокойство, что-то такое, что меня сразу охватило каким-то тяжелым предчувствием.

   Я вбежал в дом. В передней стояли староста и садовник. В зале мрачный, как ночь, стоял сам Хрустин и, заложа руки за спину, глядел в окно. Так глядел, "как будто наступает страшный суд", по выражению Гамлета.

   "Боже мой,-- подумал я с ужасом,-- верно, кузина скончалась".

   -- Негде ей потонуть, негде! Это не может быть, незачем ей было этого салопа брать! -- проговорила вдруг вошедшая Аграфена Степановна. Голова ее тряслась, руки делали какие-то странные жесты,

   -- Ну, а не потонула, так что ж? -- сказал Хрустин, сурово повернувшись к ней всем туловищем.

   -- Что?.. притворщица!.. Ишь как! больной притворилась, покрой ее салопом, больна!.. Что такое это вчера она говорила вам на балконе?-- спросила старуха, устремив на меня серые, лихорадочные глаза свои.-- Я ведь все слышала. Вы ведь были охотник шептаться-то с ней, шептун! Я испугался и побледнел.

   -- Что ж вы, батюшка, молчите?

   -- Я не знаю, что такое.

   -- А то, что с шести часов утра ищет ее весь дом, вся деревня, а ее нет.

   -- Она мне вчера говорила,-- сказал я,-- что она больна, больше она мне ничего не говорила.

   -- Найдется,-- пробормотал Хрустин,-- а выйдет замуж, так и слава богу.

   -- За какого-нибудь негодяя, сквалыгу! Да и кто ее возьмет без приданого! Так шляться будет... вешаться...-- кричала Аграфена Степановна.

   Хрустин перекрестился, пошел в кабинет и, как кажется, все предоставил богу и времени.

   Первая мысль, которая пришла мне в голову, была та, что бедная Лиза увезена Скандинавцевым. Чтоб убедиться в этом, я во что бы то ни стало намеревался посетить его. Мне казалось странным, отчего в целом доме никто, даже сама Аграфена Степановна, ни разу не произнесли имени Скандинавцева, тогда как он жил не за горами, а Демьян даже и подозревал, что он ухаживает за барышней; это очень меня беспокоило, очень! Демьяна я не мог спросить, потому что он уехал с людьми на лодке для расспроса на барках, на паромах, в мелких деревушках, не видать ли где каких следов? Хохлов что-то такое думал и смотрел на меня с каким-то особенно строгим выражением, но молчал. Горничной Лизы мне было жаль больше, чем самого Хрустина... одним словом, мучительный, страшный час пережил я в этом доме, прежде чем решился идти к Скандинавцеву.

   К одиннадцати часам утра я не вытерпел и пошел к нему; боялся не застать его, шел нерешительным шагом и боялся, что вот-вот сейчас увидят меня, вернут, начнут опять спрашивать: куда я, зачем и почему?

   Калитка в палисадник была отворена (уж не была ли здесь Аграфена Степановна?); я вошел на террасу и осторожно стал отворять дверь в комнату. Пижон зарычал, и это одно уже потрясло мои нервы.

   Скандинавцева я застал в постели; он спал непробудным сном, свесив руку, глубокомысленно расширяя ноздри и шевеля бровями. Я сел подле него на стуле. Пижон, закусив губу, из-под стола смотрел мне в лицо и, перекосивши морду, казалось, меня о тем-то спрашивал. Увы! что мог я отвечать ему? Мне стал представляться труп девушки, пойманный рыбаками и , распростертый на песчаном береге, стало представляться, что этот спокойно спящий юноша -- злодей, виновник ее погибели, и я... готов был помогать ему! Я заплакал.

   Спящий махнул рукой и уронил трубку.

   -- Сергей Иваныч! -- сказал я не без усилия над самим собой.

   Скандинавцев проснулся, приподнял голову, зевнул и, усмехнувшись, спросил меня: о чем я плачу?

   Я встрепенулся и в немногих словах рассказал ему, что случилось.

   -- Так неужели утонула? -- спросил он.

   -- Ну да, что ж больше! -- отвечал я, утирая слезы.

   -- Жаль! Славная была девушка! Эй, Митька, готов ли чай! Да набей-ка трубку!

   Мы посмотрели друг на друга -- я с ужасом, он с легкой усмешкой.

   -- Эх, как я проспал,-- сказал он, взглянув на часы, висевшие над кроватью на стене, обитой ковром.-- В деревне так не годится спать.

   И он встал, надел туфли, халат и раскурил трубку, набитую мальчиком.

   -- Так неужели в реку бросилась? -- спросил он снова, затянулся и пустил клуб дыма.

   Я уж и отвечать не мог.

   -- Успокойтесь, молодой человек,-- сказал он наконец, поглядев на меня раз десять сряду, как бы любуясь моим отчаянием, -- успокойтесь! все хорошо! Никто не утонул! Успокойтесь!

   -- Помилуйте, как я могу...

   -- Мне говорить вам теперь неловко.-- И он взглянул на дверь, за которой Митька наливал чай.-- Ну, а если вы не разучились читать, а главное, если вы скромный молодой человек, прочтите, я вам дам письмо.

   Я взял письмо, вынутое им из шкатулки, и прочел:

   "Друг Сергей!

   Последняя записка Л. меня и волнует, и радует. На 27 июля, как сказано, я буду в лодке на известном тебе месте в два часа ночи. Сестра моя будет в экипаже, по ту сторону Оки, у пустых хлебных сараев. Матушка моя подождет нас на станции, у знакомого ей станционного смотрителя. Если ночь будет бурна, не жди -- жди в следующую ночь. Если Л. не решится -- бог с ней! Я во второй раз свататься не буду, потому что знаю, это бесполезно. Хрустин же сказал мне, что он рад, стало быть, в чем препятствие? Обнимаю тебя, прощай. Эту записку доставит тебе тот самый отставной актер, с которым ты на охоту ходишь. Распоряжайся и с своей стороны. Я в тебе уверен. До свидания, остаюсь твой друг П. С.".

   -- Неужели? Самоситов?! -- воскликнул я, не веря глазам своим.

   -- Он и есть, а вы почем знаете?

   -- Я слышал, скажите... как это? ах, как это странно! Хороший ли он человек? Как бы мне увидеть его? Где же это он ее видел?

   -- Он уже четыре года ее любит без памяти. Ваша кузина была в пансионе у мадам Фляком, а эта мадам Фляком была когда-то гувернанткой у его сестры, Марьи Петровны. Марья Петровна познакомилась с Лизой, ну, и брала ее к себе по воскресеньям. Вот и все... а я был его товарищем, знаю его характер и все благородство души его. Они обвенчаются, не спросясь у вашей Аграфены Степановны, и прекрасно сделают...

   Что еще скажу я в заключение? Хрустин дня через два узнал от меня все. Сначала он так дико на меня посмотрел, как бы не доверяя словам моим, что я испугался за свою нескромность; но потом таинственно, как соучастник мой, с полустрогим и с полушутливым выражением в лице и в голосе, подозвал меня к себе, погрозил пальцем и сказал: "Смотри, повеса, ничего не говори Аграфене Степановне".

Медный лоб самого низкого сорта

  Рассказ несовременный

I

   У Христофорского Мокея Трифоныча случилось маленькое несчастье: прачка потеряла носовой платок.

   Трофим, нечто вроде дворника и в то же время нечто вроде слуги Мокея Трифоныча, стоял по этому случаю спиной к двери и, надувши губы (и без того толстые), упирал глаза свои в затылок своего огорченного барина. Скуластое лицо его было покрыто сумраком негодования.

   Был поздний час утра.

   Барин, сухой и длинный, на длинных йогах, как на жердях, стоял у комода спиной к Трофиму и то из комода на комод, то с комода в комод перекладывал белье свое. На ногах его были узенькие брюки верблюжьего цвета, на спине крест-на-крест рисовались подтяжки, на сухощавой шее, сверх повязанной манишки с высокими стоячими воротничками, не было галстука. Христофорский только что начал одеваться...

   Трофим, сутулый и плечистый, был в тулупе и в смазных сапогах, ибо на дворе был еще местами снег, а на улицах грязь, хоть и веяло уже весенним воздухом. Впрочем, Трофим, не боявшийся никаких морозов, почему-то иногда и летом ходил в тулупе, вероятно, потому же, почему и медведи летом не скидают с плеч своих медвежьей шубы.

   Барину было около 27 лет; Трофиму под сорок.

   Трофим, угрюмый на вид, был в полнейшем смысле слова неотесанный добряк, много на своем веку испытал всяких невзгод, остерегался и боялся всего на, свете, в особенности господ, но одного только не боялся -- не боялся своего нового барина, Мокея Трифоныча. Готовый на услуги всем и каждому, он никак не мог угодить одному только Мокею Трифонычу, несмотря на то, что от этого господина зависела, так сказать, вся жизнь его, все его земное пропитание. Мокей Трифоныч мог сменить его и найти другого слугу, разумеется, мог это сделать не иначе, как с согласия купца и почетного гражданина Степана Степаныча Баканова, у которого нанялся он служить при кладовой, куда приносилась, привозилась и отдавалась на сохранение, за известный процент, всякая движимая собственность. Христофорский обязан был выдавать билеты, вести книги, записывать приход и расход и за все это получал от Баканова: квартиру, состоявшую из одной комнаты с перегородкой, дрова, свечи и 25 рублей месячного жалованья, вдвое больше того, что получал он в казенной палате, где был записан в качестве канцелярского чиновника. Но жалованье Трофиму шло по пяти рублей ежемесячно от того же Баканова. Таким образом, и услуги Трофима ему, Христофорскому, ничего не стоили. Христофорский гордился своим завидным положением.