Стихотворения Поэмы Проза - Яков Полонский

   -- Теперь нет, а когда будет -- пожалуй.

   -- А нет ли у вас варенья?

   -- Варенье есть.

   -- Нельзя ли в огород принести -- мы его отведаем.

   И Катя с хохотом начинала из своих рук кормить меня.

   Так шло время. Вдруг я стал замечать, что Лиза переменилась ко мне, и не только ко мне -- вообще переменилась.

   Раз как-то я хотел спросить ее на ухо, позволит ли она мне идти к Скандинавцеву? Она мне отвечала вслух так, чтобы слышала бабушка:

   -- Что у вас за привычка говорить шепотом, словно вы боитесь; говорите громко, как и все.

   И не на мне одном отразилось это странное, как будто желчное расположение духа: за пустяки какие-то рассердилась она на свою девушку; купаться перестала ходить, и напрасно я звал ее в сад.

   -- Зачем в сад? -- отвечала она, стоя на балконе, и вслед за этими словами, как бы назло мне, уходила в задние комнаты.

   "Неужели, -- думал я, -- Аграфена Степановна ее испортила?"

   В самом лице ее произошла перемена: она похудела в четыре дня так, как будто была больна целую неделю. Напрасно я спрашивал ее: что с ней? здорова ли она? Лиза отвечала с досадой:

   -- Разве вы не видите, что я здорова!

   Наконец, однажды в сумерки, я застал ее одну в гостиной; она сидела в креслах бледная, как мрамор, и, приподняв брови, смотрела в угол на образ божьей матери, и, быть может, внутренно молилась. Этим образом когда-то благословили покойную ее мать. Когда я молча сел против нее в другое кресло, она опустила глаза и посмотрела мне в лицо с такой сокрушительной грустью, что у меня сердце сжалось и чуть-чуть не покатились слезы. "Боже мой, -- подумал я, -- что случилось и отчего она в несколько дней переменилась так, что я едва узнаю ее?"

   -- Кузина, отчего вы так грустны?

   -- Не понимаю, из чего вы это заключаете,-- отвечала она.

   -- Не сказал ли он вам, что скоро уедет или что-нибудь...

   -- Ну, да, да, оттого! -- проговорила она, быстро обернувшись с тревогой на лице и как будто испугавшись, что меня подслушали!

   -- Не спрашивайте меня...-- она встала и заглянула в дверь,-- сделайте милость, не спрашивайте, вы знаете все, и больше нечего знать.

   На другой день после такого странного разговора Лиза показалась мне еще страннее: целый день сидела за работой, смеялась надо мной, говорила, что придется мне скоро ехать в город.

   -- А вы,-- спросил я,-- скоро ли к нам приедете?

   -- Я не люблю города,-- отвечала она с гримаской,-- что там? пыль, камни, стукотня, избави бог, какая скука!

   -- Неужели вам здесь лучше?

   -- Несравненно лучше!

   Я ушел, кажется, к Кате варенье есть, потом -- это уж было вечером -- нашел в саду Хохлова с Андрюшей, присоединился к ним, отведал, поспели ли яблоки; одно из них зашвырнул, другое покатил вдоль дорожки. Нагулявшись, почти усталый, шел я вместе с ними домой, то есть на балкон, вдруг навстречу нам Лиза.

   -- А! -- сказала она; это "а!" вылетело как будто из больной груди, но лицо ее казалось спокойным.-- Вы куда?

   -- Домой, устали.

   -- А я так засиделась, целый день сидела, так хочется побегать. Догоните меня.

   И с этим словом, как серна, бросилась она в куртину, я за ней, Андрюша также. Но он упал и заохал. Я один в кустах догнал ее, и не знаю, кто кого поймал за руку -- я ее или она меня.

   -- Отнесите,-- сказала она, страшно запыхавшись; грудь ее так сильно поднималась, что она едва выговорила: -- Сейчас, к Скандинавцеву!

   Бумажка, свернутая и запечатанная облаткой, мигом очутилась в руке моей; я сжал ее.

   Поцеловав кузину в плечо, как верный ее раб, и не сказав ей ни слова, я побежал, наткнулся на Андрюшу и остановился, чтоб не показать ему вида, что я бегу с намерением.

   -- Что, поймали? -- спросил он.

   -- Еще бы? Как раз поймал.

   -- Куда ж вы?

   -- Да руку обжег крапивой.

   -- О! больно обожгли, покажите.

   -- Вот еще, показывать!..

   -- Андрюша не поймал меня, ему стыдно, -- сказала Лиза, поправляя на голове гребень.

   -- Смотри ты! -- сказал мне Хохлов, заложа руку за пазуху.

   -- Не твое дело,-- сказал я Хохлову и пошел сперва шагом, потом рысью; чтоб не огибать сада, я перелез плетень и очутился на гумне, оглянулся, не видят ли меня из окна дома, юркнул между скирд и вышел на ту дорогу, по которой тому назад недели полторы мы шли из рощи. Я не шел -- летел, я не чувствовал усталости и в пять минут уже был на полдороге к мельницам. Душа моя ликовала, сердце стучало шибко, как будто нечто необычайное случилось. Она удостоила-таки меня своего доверия, поняла-таки наконец, что я могу быть бескорыстно предан ей... да, пусть меня истерзают до полусмерти, если выдам тайну милой Лизы.

   Так или почти так восторженно думал я, быстрыми шагами приближаясь к знакомому мне палисаднику.

   -- Отоприте, эй, кто там! -- закричал я в калитку.

   Пижон залаял. Слава богу, подумал я, он дома: я так боялся, что его дома нет.

   Мальчик, одетый казачком, пришел отодвинуть засов и впустил меня.

   Я застал Скандинавцева стоящим посреди комнаты с расставленными ногами и в охотничьем картузе. Он как будто пол разглядывал, о чем-то крепко думал.

   -- Пойдемте в палисадник,-- сказал я, заметив мальчика, который стоял у дверей,-- мне нужно сказать вам два словечка.

   Он с любопытством посмотрел мне в глаза, и мы вышли.

   -- Что такое, молодой человек? -- сказал он, обогнув рукой мою голову.

   -- Записочка.

   -- А! От кого?

   -- От кузины,-- шепнул я, вспыхнув.

   -- От Лизаветы Антоновны, ну, давайте.

   Он взял записку, развернул ее, прочел менее чем в одну секунду и положил в боковой карман.

   -- Ну,-- сказал он, подумавши,-- скажите ей, что ее просьба будет исполнена.

   -- А вы не напишете?

   -- Если можно не писать, так зачем? Ну... а признайтесь,-- прибавил он,-- ведь влюблены в кузину, а? признайтесь!

   Подобной шутки в эту минуту я не ожидал от Скандинавцева. "Как,-- подумал я,-- считать меня таким дураком!"

   -- Если б я не был к ней равнодушен, я бы не понес к вам ее записочки.

   -- Э! да какой же вы мастер отвечать, право, мастер! ай да молодой человек! я от вас не ждал... хотите чаю?

   -- Нет-с, не хочу.

   -- Да вы еще, кажется, и сердитесь. Вам, быть может, хочется непременно и от меня отнести записку.

   Мне действительно этого сперва хотелось, и я удивляюсь, как Скандинавцев мог так вдруг понять мое желание, даже и во мне-то шевельнувшееся бессознательно.

   -- Ничего мне не хочется,-- сказал я,-- ничего! Прощайте! Я расскажу ей, как вы принимаете от нее...

   -- Что! Договаривайте! Скандинавцев усмехнулся.

   -- Что вы вовсе не рады.

   -- Чему?

   Он опять усмехнулся.

   -- Как будто я не знаю. Если б вы видели, как она переменилась, как страдает, это я один... один я вижу. Быть может, ее терзает мысль, что вы скоро уедете,

   -- Да кто же вам сказал, что я скоро еду? Я еще целый месяц пробуду здесь. Об этом ей нечего беспокоиться.

   -- Вы ее не оставите? Не правда ли? -- начал я говорить сквозь слезы и невольно схватив его за руку, как будто от него в эту минуту зависело решение судьбы Лизы.

   Скандинавцев изумился такому с моей стороны движению.

   -- Вы добрый мальчик! -- сказал он, подумав и уже совсем не тем голосом, каким говорил со мной за минуту,-- но,-- продолжал он,-- вы меня не знаете, утешьтесь! Кузина ваша, если захочет, будет счастлива.

   Я воротился совершенно успокоенный; и кого бы не успокоили последние слова, так утвердительно и с таким достоинством произнесенные? В тот же вечер, после ужина, Лиза вышла на балкон, я за ней.

   -- Мне велено передать,-- шепнул я Лизе,-- что все будет исполнено.

   Ни слова на это не сказала мне Лиза, только, уходя спать, в дверях балкона пожала мне тихонько руку. Ее рука была холодна, как лед.

   -- Он сказал,-- добавил я,-- что вы будете счастливы! Чудный человек!

   -- Я простудилась немного,-- сказала Лиза вслух,-- с вечера хочу напиться малины и, чтоб согреться, накроюсь салопом.

   -- Простудилась, простудилась, а стоит на сквозном ветру,-- сказала Аграфена Степановна,-- пора спать,-- добавила она, взяв со стола в гостиной свечу, и удалилась в спальню...

   Лиза ушла вслед за ней, и дверь за ней затворилась.

   Моя ребяческая неопытность много нелепых слез и горя приносила мне, но зато иногда и дарила меня минутами в высшей степени отрадными. Радоваться было нечему, а я заснул весело и весело проснулся, не предчувствуя, что буду плакать.

   Хохлов также проснулся, и мы оба не могли понять, отчего Демьян не несет нам сапогов, которые, подобно моему Михалычу, любил он с вечера забирать и до утра уносить в переднюю.

   -- Что он нейдет? Черт его знает! -- сказал я с досадой.

   -- Знаешь что? -- сказал Вася.

   -- Что?

   -- А то, что нынче чем свет приходила к нам Аграфена Степановна.