Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения - Ларри Вульф

Более непосредственное воздействие представления Кюстина оказывали в конце XIX века, и его самые пугающие прогнозы влились в основанную на кошмарных видениях мифологию Восточной Европы. В 1769 году Гердер — слышал «рокот диких народов» Восточной Европы и советовал не вызывать демографических «наводнений». Век спустя, в 1871 году, французский философ Эрнест Ренан записал свои собственные апокалиптические страхи:

Славяне, подобно дракону Апокалипсиса, чей хвост сметает за собой треть небесных звезд, когда-нибудь притащат за собой стада Средней Азии, древних подданных Чингисхана и Тамерлана… Вообразите, что за груз обрушится на всемирную чашу весов, когда Богемия, Моравия, Хорватия, Сербия, все славянское население Оттоманской империи сгрудится вокруг огромного московского сгустка[916].

Страхи, которые во Франции вызывала Восточная Европа, сопоставимы с политическим климатом в Англии 1870-х годов, где публика была до предела взволнована «восточным вопросом». Стремление Гладстона поддержать интересы Боснии и Болгарии сталкивалось с решимостью Дизраэли не допустить расширения сферы российского влияния. Гладстон требовал изгнать турок «со всеми их пожитками» из Болгарии в качестве компенсации «оскорбленной и униженной цивилизации». Однако английский посол в Константинополе, тоже взывавший к интересам «цивилизации», придерживался противоположной точки зрения, считая, что Англия не должна изменять свою политику только из-за того, что «какие-то башибузуки убили несколько бесполезных и несчастных болгар». Сама королева Виктория поддерживала Дизраэли и выступала против России. Заявив, что «не останется государыней в стране, которая готова унизиться настолько, чтобы целовать ноги величайшим варварам», она воскликнула: «О, если бы королева была мужчиной! Она хотела бы задать такую взбучку этим русским, чьему слову нельзя верить!»[917]

В 1914 году Уильям Слоан, профессор Колумбийского университета в Нью-Йорке, уже написавший биографию Наполеона, издал новую книгу «Балканы: лаборатория истории». Слоан был не только ученым, но и путешественником и начал с описания того, что видел сам на Балканах:

Что до цивилизации, то это — прошлое в настоящем, общественная и полуполитическая система, перенесенная на три столетия вперед. Самая дикая область Европы живописнее и поучительнее, чем наш Средний Запад, потому что граница между цивилизацией и варварством густо населена, и мало того — населена людьми белой расы. Ни желтокожие, ни краснокожие, ни чернокожие не составляют здесь проблемы[918].

Термины, в которых он описывает восточноевропейский вопрос, целиком позаимствованы из XVIII столетия: варварство и цивилизация, дикость и граница, живописность и поучительность, наконец, нотка искреннего изумления, что речь в данном случае идет о людях белой расы. Профессор предупреждал, что в конце концов с усилением Балканских государств «Западной Европе придется образовать более тесный союз для защиты от вторжений низшей цивилизации, основанной на сочетании славянских племен, греческой церкви и восточного образа правления». Юго-Восточную Европу он считал не только лабораторией, но и «этнографическим музеем» и, как нетрудно догадаться, свои рассуждения об этнографии начал со скифов[919].

Первые десятилетия XX века сыграли исключительно важную роль в изучении Восточной Европы, которое во Франции и в Англии вылилось в более серьезные и более благожелательные труды, отличавшиеся, однако, такой же личной вовлеченностью авторов и претендующие на гораздо большее политическое влияние, чем книга Слоана. Ученые XX столетия не уступали философам Просвещения в стремлении влиять на карту континента, становясь на сторону тех или иных государств и наций Восточной Европы во время Первой мировой войны и Версальской мирной конференции. Эрнест Дени из Сорбонны, автор «Богемии со времен битвы при Белой горе» (1903), был основателем и первым редактором журнала «Le Monde Slave», стремившегося влиять на французскую политику военного времени по отношению к славянскому миру. Роберт У. Сетон-Уотсон, еще до войны опубликовавший в Лондоне «Расовые проблемы в Венгрии» (1908) и «Южнославянский вопрос и монархия Габсбургов» (1911), в 1916 году основал журнал «The New Europe» и консультировал британскую делегацию во время мирных переговоров 1919 года. Гарольд Николсон, входивший в состав дипломатической делегации, писал, что «мысль о новой Сербии, новой Греции, новой Богемии и новой Польше исторгали из наших сердец гимны, словно у ворот рая» под воздействием «продолжительного и усердного изучения The New Europe». Николсон уверял, что сам он «и шагу не делал, не посоветовавшись с такими знатоками, как доктор Сетон-Уотсон, который был тогда в Париже»[920].

В политических и научных трудах этих экспертов, в их преданности идее национального самоопределения многое достойно самых искренних похвал. Несмотря на все недостатки окончательного договора, их стремление перекроить карты и перечертить границы во время Версальской мирной конференции стало наивысшей в современной истории точкой взаимодействия западных ученых с Восточной Европой и их влияния на геополитическую ситуацию. Ученые эти были прямыми научными предшественниками тех, кто занимается изучением Восточной Европы сегодня, в конце XX века. Арчибальд Кэри Кулидж, профессор истории в Гарварде, составлял доклады о Восточной Европе для Вудро Вильсона и полковника Хауза; Гарольд Николсон сказал о Кулидже, что «иногда этот блестящий и гуманный человек был единственным источником надежных сведений для мирной конференции»[921]. Кулидж в Гарварде был учителем Роберта Кернера; Кернер в Беркли был учителем Уэйна Вусинича, а Вусинич в Стэнфорде был моим научным руководителем.

Первые проблески размышлений об аналитических формах и риторических фигурах, с помощью которых Западная Европа подчинила себе интеллектуальные дебаты Европы Восточной, можно различить в промежутке между двумя мировыми войнами. Среди этих книг особенно выделяется «Волшебная гора» Томаса Манна, написанная в 1924 году. Автор рассматривает социальные недуги и нестабильность предвоенной Европы на примере социального микрокосма, санатория в Альпах, где в ресторане есть отдельные столы для «хороших русских» и «плохих русских», в зависимости от их манер. Главный герой, Ганс Касторп, беззащитен перед гипнотическим воздействием «киргизских глаз» сначала своего одноклассника Прибислава Хиппе, а затем и Клавдии Коше, прибывшей из глубины степей. Однако Сеттембрини, итальянский гуманист, с подозрением относится к «татарской физиономии» Клавдии, а также к «парфянам и скифам», сидящим за русскими столами. Сеттембрини полагает, что прогресс человечества имеет пространственное направление и с течением времени «завоевывал все большую и большую территорию в самой Европе и уже вторгается в Азию». Он различает нечто подозрительно непрогрессивное и даже азиатское в скулах Мартина Лютера: «Я очень удивлюсь, если вендские, славянские, сарматские элементы не сыграли здесь свою роль»[922]. Сам Томас Манн здесь иронически дистанцируется от вымышленных им слов и настроений.

Для развития уже вполне устоявшейся традиции западноевропейского восприятия Восточной Европы описания путешествий были еще важнее художественной литературы. Новое, рефлексирующее отношение неизбежно отразилось в рассказах путешественников. В 1937 году Ребекка Уэст отправилась в Югославию, и ее эпическое повествование «Черный ягненок и серый сокол» до сих пор остается самой крупной в XX столетии попыткой понять, что такое быть западноевропейским интеллектуалом и размышлять о Восточной Европе. Это был не первый раз, когда англичанка оказывалась на Балканах. В 1717 году леди Мэри Уортли Монтэгю изучала арабскую поэзию в Белграде, а в 1863 году Джорджина Мюир Маккензи и Паулина Ирби, возившие с собой собственную ванну, посетили Болгарию, Сербию и Боснию и позднее опубликовали «Путешествия в славянских провинциях Турции-в-Европе». Они стремились изучить «внутреннюю часть полуцивилизованной страны», ссылаясь на Гладстона, считавшего турок врагами «цивилизационного прогресса», и предупреждая читателей, что, «прежде чем оценивать возможности южнославянских рас, следует вполне осознать воздействие длившейся более четырех веков турецкой оккупации». В Сербии они выискивали «реликвии, свидетельствующие, что это христианская цивилизованная страна», и находили памятники византийской церковной архитектуры «среди дикости албанских деревень»[923]. Если эти христианки-викторианки искренне надеялись, что славяне отыщут путь, ведущий к западноевропейскому прогрессу и цивилизации, то в 1930-х годах Ребекка Уэст путешествовала по тому же маршруту с прямо обратным убеждением, что дряхлеющую цивилизацию Западной Европы срочно нужно подпитать духовными ресурсами славянства. «Что, там и вправду так замечательно?» — спросил ее муж, и она таинственно ответила: «Ну, там есть все. Кроме, кажется, того немногого, что есть у нас». Он спросил, имела ли она в виду, что очень немногое есть у Англии, и она отвечала: «У всего Запада». Почти все, что она видела в баре белградской гостиницы, она «могла бы увидеть в Лондоне, Париже или Нью-Йорке». «Но ни в одном из этих великих городов я не видела, как двери гостиницы медленно распахиваются, чтобы впустить неспешного и непринужденного крестьянина с черным ягненком на руках». С нежностью, без романтического снисхождения она описывала его до последней детали, той самой, которую каждый путешественник Просвещения считал признаком восточноевропейской отсталости, — овчинной безрукавки. На рынке в Сараеве она встретила пожилую женщину, показавшуюся ей такой мудрой и остроумной, что она прозвала ее «Вольтером этого мира»[924].