Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние - Юлиан Семенов

— Прицепите на тот, что с собой берете.

— Только у нас девочкины вещи в том, — Кротов кивнул на чемодан, который по-прежнему стоял на весах. — Можно будет в самолете взять оттуда теплые вещи?

— Бортпроводника спросите, а не меня!

Когда Кротов отошел, девушка просчитала пальцем — все ли зарегистрировались, позвонила в диспетчерскую, сказала, что можно объявлять посадку.

Когда пассажиры — Кротов взял на руки девочку, подхватил чемодан женщины, а ей отдал свой ящик — двинулись на посадку, к стойке подошел младший лейтенант милиции на воздушном транспорте Козаков, внимательно посмотрел список зарегистрированных пассажиров. Ни Милинко, ни Минчакова, ни Пулинкова, ни подобных им фамилий не было. На фамилию Мулиношвили, понятно, не обратили внимания, слишком уж далеко от одной из возможных фамилий того человека, которого искал уголовный розыск Советского Союза.

Второй пост у выхода на поле тоже не обратил внимания на очкастого геолога — они тут часто летают, чуть не каждый день…

На выходе из здания аэропорта к автобусу пассажиров попросили пройти через хитрые воротца «пищалки». Женщину Кротов пустил первой. Тонко и очень слышно запищало.

— Откройте чемодан, — сказал спутнице Кротова мужчина в милицейской форме.

Женщина вопросительно посмотрела на Кротова.

— Да что ж ты?!.. — сокрушенно сказал он, не спуская девочку с рук. — Открой защелку… Геолог я, тут инструмент, бомб нету, — засмеялся он, глядя на милиционера…

Тот помог женщине открыть ящик, увидел аккуратно уложенные инструменты, кивнул:

— Проходите.

…В самолете Кротов попросил соседа — обросшего жесткой щетиной старика — уступить место женщине с девочкой:

— Мы вместе летим, папаша, мы вам два места отдадим, в хвосте безопасней к тому же…

— В маленьком самолете всюду безопасно, — ответил старик и поднялся с кресла.

— Ой, спасибочки вам, гражданин, — сказала женщина Кротову, — как бы я одна управилась, прямо не знаю!

— Мир не без добрых людей, — ответил Кротов и потрепал по голове маленькую Лидочку. — Правильно я говорю, доченька?

«Только б они открыли дверь, — подумал Кротов, — только б сработал мой план. Откроют. «Человек человеку». Откроют…»

— Граждане пассажиры, — прохаживаясь между креслами, сказала бортпроводница, — продолжительность полета час сорок минут. Просьба привязать пристяжные ремни и воздержаться от курения.

«Через час двадцать начну, — подумал Кротов, — надо точно засечь время, тут в минуте нельзя ошибиться. И — в направлении. Хотя там должен быть виден берег, я за берег уцеплюсь, не дурак же, и нервы держу. Минут через тридцать я первый раз пройду в хвост, принесу девочке что-нибудь. Надо придумать, за чем пойти? Скажу, что дует, наверняка у бабы в чемодане лежит теплая кофта для девчонки. Наверное, захочет сама пойти, колхозница, боится, что я ее ситцевое платье сопру. Морда конопатая, глазенки-то, глазенки махонькие… Я ей скажу, чтоб девочку с колен не спускала, плакать, скажу, будет ребенок. «Не верите, что ль?» — спрошу, на такой вопрос у них все отвечают: «Да что вы».

5

Лебедев жил в большом доме, на склоне горы, в девяти километрах от Сухуми — по направлению к Батуми.

Он встретил Костенко на мраморной лестнице, что вела на террасу, окружавшую второй этаж.

Был он бос, в шортах, в абхазской шерстяной шапочке на лысой голове, как и Кротов, кряжист, лицо в резких старческих морщинах, но руки, налитые силой, и мускулистые ноги казались приделанными, чужими, столь были они юны еще, не тронуты возрастом.

— С кем имею честь? — спросил Лебедев.

— С полковником Костенко.

— Гэбэ-чека?

— Уголовный розыск.

— Странно. Я не ваш клиент. Тем не менее прошу…

Он пропустил Костенко перед собой, распахнув дверь в комнату, обставленную тяжелой, роскошной мебелью, кивнул на кресло с высокой спинкой — стиль «Людовик», желтый в белую полоску шелк, львиные морды, много латуни.

— С чем изволили?

— С разговором.

— Без протокола?

— Без.

— Увольте, без протокола не говорю с людьми вашей профессии.

— Как знаете, — Костенко пожал плечами. — Я приглашу из машины стенографиста, он будет фиксировать разговор.

— Нет, я предпочитаю давать собственноручные показания.

— Тогда можно не приглашать стенографиста, — усмехнулся Костенко. — Первый вопрос, видимо, вас несколько удивит…

— Удивление — одно из самых больших удовольствий, которые мне оставила жизнь. Слушаю вас.

— Вы эту свою манеру бросьте, — сказал Костенко. — Ясно?! Вы и ваша банда моего отца убили, и дядьев убили, и двоюродного брата заморили в Питере голодом. Так что не паясничайте!

— Пугать меня не надо, гражданин полковник. Я к этим пассам спокойный.

— А я вас не пугаю. Я вам говорю правду. И хватит словес, у меня времени мало.

— У меня зато много, — еще тише ответил Лебедев, лениво поглаживая свой втянутый, мускулистый живот, поросший жесткими седыми волосками.

Костенко почувствовал, как у него захолодели руки.

«Ты ж сам всегда выступаешь за демократию, — сказал он себе. — Ты сам постоянно повторяешь про нашу Конституцию, законность и про уважение к личности. Он ведь отсидел, этот Лебедев, он теперь равноправный гражданин, а ты говоришь с ним как с вражиной. А кто он? — возразил себе Костенко. — Все равно вражина, фашист, хуже фашиста, он предатель! Но ведь он понес наказание, а человек, отбывший наказание, обретает все права гражданства. Разве нет? Значит, ты только на словах за демократию, Костенко, а на деле — болтун?! Ты ж выводишь примат чувства, и это верно, когда ты идешь по следу, выстроив версию, но это опасно, когда ты упираешься лбом в закон — тут ты входишь в противоречие с самим собой, а это не годится, ты ничего не достигнешь, ты провалишь операцию, а кто тебе дал право ее проваливать?!»

— Ну что ж, — сказал, наконец, Костенко, — если у вас много времени, значит, вам есть что мне рассказать?

— Роман и две повести, — открыто издеваясь, ответил Лебедев. — Курить изволите?

— Да.

Лебедев легко поднялся с кресла, подошел к шкафу, отпер ящик, достал пачки «Мальборо» и «Салэма», принес все это на столик, подвинул Костенко:

— Я лично предпочитаю «Салэм», все-таки ментол, какая-никакая, а польза горлу, способствует отхаркиванию.

— Фарцовщики снабжают?

— Как понимаете, в силу своего прошлого, никаких противозаконных шагов я не предпринимаю, с фарцовщиками не связан… Мне платят пенсию. В валюте… Как-никак, я был офицером немецкой армии…

— «Русская освободительная армия» Власова — военные преступники — при чем же здесь пенсия из ФРГ?

— А — порядок, гражданин полковник. Я ненавижу немцев, люди казармы, проиграли выигрышную партию, но один из наших шефов, большой патриот России, Хайнрих Вильфредович Луиг, адъютант шефа русского отдела Гиммлера, генерала Бискупского, говаривал: «Дети, я разбит надвое — между Россией, где рожден, и кровью, которая течет в моих жилах, поэтому мне русский хаос тоже чем-то мил — вольница, степи, удаль, но у немца учитесь порядку, дети. Порядок — матерь удачи…» Сейчас, между прочим, держит отель на Балтике. Так вот, порядок есть порядок, они мне, болваны, и переводят валюту за службу. Меняю на сертификаты, балуюсь голландским табачком, французскими винами и подарками для женщин: имею в виду меховые сапоги…

— А знаете, Лебедев, что вы постоянно под мушкой ходите?

— Ну? — не удивившись, спросил Лебедев. — Кто ж на меня зло держит?

— Кротов.

Лицо Лебедева на мгновение закаменело, совсем другое лицо, и глаза другие — слабинка в них промелькнула, смеха уже не было.

— А это — кто?

— Не знаете?

— Убей бог, не знаю.

— Бога не трогайте, — посоветовал Костенко. — Не надо.

Он достал из кармана копию допроса Лебедева, снятого с него в мае сорок пятого, в СМЕРШе 1-го Белорусского фронта.

— Вы ж и тогда собственноручно, разве нет? Посмотрите, ваша рука, — Костенко протянул ему лист.

— За очками на первый этаж идти… Не посчитайте за труд прочесть вслух…

— Не посчитаю. «Вопрос: о ком еще из своих бывших сообщников считаете нужным сообщить следствию, имея в виду меру их общественной опасности?» — «Ответ: прошу следствие обратить внимание на розыск следующих лиц, как отпетых врагов Советской власти, ставших под гитлеровские знамена не по принуждению, как я, а по идейным соображениям. Первым я хочу назвать Солярова Сергея, лет двадцати пяти, родом из Тамбова, отец, как он говорил, до революции служил в прокуратуре, потом был осужден, вернулся и работал в системе столовых. Соляров был моим первым руководителем. Нашу разведгруппу «Вальд» в составе пяти человек забросили в Калининскую область для сбора сведений о дислокации частей, а также для распространения путем оставления, где только можно, гитлеровской литературы. Из названий помню «Убей комиссара и жида!», «Большевики — злейшие враги русского народа». Соляров — после выполнения задания — ликвидировал трех наших людей, обвинив их в желании перебежать к большевикам. Вторым — по мере опасности — я должен назвать Кротова Николая. Он был известен нашей разведгруппе, — до того, как мы были влиты в РОА, — тем, каким образом перешел к немцу. В отличие от меня, взятого в плен в бессознательном состоянии, а затем путем пытки голодом доведенного до отчаяния и согласившегося из-за этого пойти на службу к злейшим врагам нашего героического народа, он, Кротов, принес на руках зарезанного им комсорга его роты по кличке Козел и планшет с картами и документами немецким оккупантам и, таким образом, заслужил их доверие. После выброса в район Батума Кротов был награжден «Железным крестом». В 1943 году он был арестован крипо за то, что после выполнения очередного задания вступил в сожительство с вдовой ювелира и хотел похитить у нее драгоценности. Однако, в отличие от других арестованных за такого рода преступления, он вскоре был освобожден и участвовал в работе по проведению пражской встречи КОНР («Комитет освобождения народов России»). Якобы именно он донес на «идеолога» РОА батальонного комиссара Зуева, ближайшего сотрудника Власова, что тот по национальности еврей, потому что они вместе мылись в бане и парились. Зуев был расстрелян, а Кротов получил очередное повышение. Третьим я хочу назвать Филипенко Матвея…»