Кетополис: Киты и броненосцы - Грэй Грин

Полина бросила в сторону горбуна умоляющий взгляд. Она сама не понимала, сколь сильно действовал на мужчин этот взгляд. Если и оставались в бандитской душе еще какие-нибудь сомнения, в этот миг они рассеялись как утренний туман.

Шарль расправил свои широкие плечи и, как будто не было у него за спиной уродливого горба, стал во весь свой рост. Обеими железными руками он схватил двух дикарей за шеи и в одно мгновение сломал их. Швырнув трупы прямо в гущу врагов, он в следующую секунду прыгнул следом. Полыхнула огнеметная машина, раздался нечеловеческий визг, и воздух наполнился запахом горелого мяса. Деревянные копья ломались о стальные руки горбуна, но дикари не ведали страха. Снова и снова бросались они на отважного защитника Полины, не считаясь с потерями. Наконец кто-то ловкий и изворотливый огрел Шарля дубинкой по затылку. Горбун упал, залитый кровью, но сознания не потерял и продолжал сражаться. Вскоре дикари схватили его за ноги, а на руки бросились сразу по двое. Так он лежал, распятый на земле, но даже сейчас не сдавался и продолжал биться в руках у нападавших. Тогда один из дикарей прыгнул ему на живот и, широко размахнувшись, всадил копье прямо в сердце несчастного.

Полина вскрикнула. Ее сердце наполнилось жалостью. Она даже не почувствовала, как грубые руки схватили ее и понесли в лесную тьму.

Шарль был еще жив. Тело его распрямилось, и горб как будто совсем исчез. Глазами он искал взгляд своей любимой и не находил. Его губы шептали ее имя, но никто этого не услышал.

Перед самой смертью глаза Шарля открылись широко, как будто он, наконец, увидел то, что искал.

– Проклятье Семи Богов! – вскричал он и замолк навеки.

Спустя несколько часов на поляну, где разыгралась трагедия, вышел человек с обожженным лицом. Он злорадно посмотрел на тело погибшего горбуна и хриплым голосом произнес:

– Как видишь, Шарль, любовь очень зла!

С этими словами он сатанински расхохотался.

Затем он выдернул копье из окоченевшего тела и обшарил брошенные заплечные мешки. Его добычей стали большой револьвер, компас и несколько черствых сухарей.

Скрюченная Рука в последний раз окинул место битвы взглядом и пошел по следу дикарей…

КОНЕЦ 33-й серии

Синемастудия «ОКЕАН»

«И объяли меня воды до души моей»: история священника

– О святой пророк Иона, – еле шевельнул губами Петар. – За что, Боже?

Когда раздался всплеск и хриплый крик, молодой священник не сумел не повернуть головы. И теперь стоял, словно громом небесным ударенный, глядя в серую глубь канала.

Там, в холодной воде, зябко морщившейся под порывами ветра, тонул человек. Беспорядочно бил руками, и каждый всплеск заново окатывал душу Петара стылым ужасом. Крики начали переходить в бульканье, к парапету сбегались зеваки, толкая один другого – а священник все стоял, чуть слышно шепча молитвы, похожие на проклятия.

Обычно он не жалел времени, чтобы дойти от дома до кафедрального собора Ионы-пророка, где служил, по самой длинной дороге. На этом терялось четверть часа, ведь собор и квартира Петара в обычном шестиэтажном доме, где он жил вместе со старушкой матерью, лежали на одной прямой – по бульвару Честертона Брауна.

Бульвар Честертона Брауна соединял культурный центр города с кварталами буржуа. Вечерами здесь неспешно гуляли дамочки со сложной конструкции зонтами – об руку друг с дружкой или с усатыми кавалерами; ездили, задорно поглядывая по сторонам, спортивные барышни на высоких велосипедах – блестели мельканьем спиц в колесах и круглыми коленками из-под юбок малоприличной длины; звуки велосипедных клаксонов передразнивали дети, грязные стайки которых пока что не искали классовых различий. А по утрам под вязами, цеплявшимися за клочья тумана суковатыми ветвями, спешили по своим конторам невыспавшиеся клерки. И священники. Конечно же здесь ходили священники и послушники ордена ионитов. Задолго до того, как большой колокол начинал длинно и гулко отбивать приглашение жителям Кетополиса к мессе, во влажной серости городского утра начинали мелькать глянцево-черные, отдающие в синеву, сутаны ионитов. Служители ордена стекались к громадине кафедрального собора, который поглощал их, словно кашалот рыбную мелочь. Иные старушки состязались, сколько каждая соберет благословений, пока дойдет по бульвару Честертона Брауна от дома до собора.

Только Петар предпочитал, выйдя из парадного, свернуть меж домов и лишние пятнадцать минут пройти по узким улочкам, оскальзываясь на замусоренных мостовых. Потом еще шагать по параллельной бульвару Газолиновой улице, где даже ночью не стихало движение: пронзительно звенели трамваи, пыхтели дилижансы, сердитые таксисты второпях заезжали на прогулочную часть и поддавали вонючего пару в лица обозленных пешеходов. Потом опять сворачивал во дворы, чтобы войти на подворье собора через задние воротца, со стороны хозяйственных помещений и семинарии…

Нет, молодой священник не находил в длинной дороге ничего привлекательного – кроме того, что Газолиновая улица была далеко от открытой воды. А тихий бульвар Честертона Брауна шел вдоль канала.

В канале плескалась вода. Та самая холодная вода, в мрачную глубину которой пятнадцать лет назад ушли отец Петара и двое его старших братьев. Большая Бойня не пощадила их судна.

От дружной семьи, которая со временем обещала разрастись, остались лишь десятилетний Петар с немолодой уже матерью Маршей да братом матери – Томашем. На этом семья и закончилась: Томаш уже тогда был викарием кафедрального собора, а Петар решил пойти по дядюшкиным стопам.

Не только из-за матери, но и чтобы не плодить детей на поживу воде. И хоть как-то защищать тех, кто отправляется во власть воды, не понимая всей ее опасности.

Вокруг говорили: виноваты киты. Киты-убийцы, все дело в китах. Петар молчал, но знал: нет, не в китах дело, они просто приспособились к жизни в воде. Вода стремится завладеть всем, и воде безразлично, если живое при этом становится мертвым. Он понял это в минуты, которые изменили прежнее течение жизни.

Тогда из кухни, где мать мыла после обеда посуду, послышался звон и грохот, тут же перекрытый страшным воплем. Этим воплем Петара взметнуло с кровати, куда мальчик прилег отдохнуть. До кухни он донесся в несколько прыжков, вопль оборвался вместе с его появлением на пороге.

Мать сидела на полу, среди осколков посуды. Рядом лежала металлическая раковина, выдранная из стены вместе с креплениями. Из сорванного крана на плечи матери хлестала вода, насквозь мокрая одежда облепила женское тело неопрятным саваном. Темно-русая голова оставалась сухой, неподвижные глаза смотрели в никуда.