Вице-канцлер Третьего рейха. Воспоминания политического деятеля гитлеровской Германии. 1933-1947 - Франц фон Папен

В конце концов Геринг, к которому поступал все растущий поток донесений, практически выпроводил меня вон. Когда я и Чиршки попробовали выйти, охранник из СС отказался выпустить нас из здания. Чиршки пришлось вернуться за Боденшатцем, который спустился вниз и приказал охраннику открыть дверь. Тот отказывался подчиниться до тех пор, пока Боденшатц не заорал на него: «Мы посмотрим, кто здесь командует – министр Геринг или СС!» После чего ворота были открыты и мы поехали прочь, в мою канцелярию на Фоссштрассе, чтобы я мог забрать свои бумаги. Там я нашел людей Гиммлера, и часовой с пулеметом не позволил мне войти внутрь. Один из служащих успел прошептать мне, что Бозе застрелен, после чего его оттолкнули, а мне велели вернуться в автомобиль. Нас окружили представители СС и личной секретной полиции Геринга, причем и те и другие независимо друг от друга пытались арестовать Чиршки. Обстановка накалилась настолько, что между ними едва не началась перестрелка. Это свидетельствовало о царившей неразберихе. Было ясно, что в событиях участвуют по крайней мере две группы: одна – возглавляемая Герингом, и другая – подчинявшаяся Гиммлеру и Гейдриху.

Мой дом был окружен подразделением вооруженных до зубов эсэсовцев. Телефон отключили, а в своей приемной я встретился с капитаном полиции, имевшим приказ, запрещавший мне всякие контакты с внешним миром и встречи с кем бы то ни было. Позднее он сказал, что отвечает собственной жизнью за пресечение любых попыток со стороны «коричневых рубашек» или гестапо насильно увезти меня, если только не получит на то прямого приказа от Геринга. Должен признаться, что было бы совсем неплохо узнать об этом немного раньше. Моя несчастная жена с двумя нашими дочерьми приняла приглашение наших друзей посетить их в Бремене, и я легко мог себе представить, что она пережила, узнав, что случилось.

Следующие три дня я провел в одиночестве. Я не имел ни малейшего представления о событиях, происходивших в Берлине или в стране в целом, и ожидал, что меня в любой момент могут арестовать и, весьма вероятно, застрелить. У меня не было сомнений относительно решимости Геббельса, Гиммлера и Гейдриха своевременно ликвидировать марбургского реакционера. Как я узнал впоследствии, единственным человеком, который встал между мной и подобной участью, был Геринг. Он, видимо, посчитал, что моя ликвидация только еще больше усложнит ситуацию.

Больше всего занимал мои мысли вопрос, каким образом сообщить Гинденбургу о необходимости ввести чрезвычайное положение. Это поставило бы ситуацию под контроль рейхсвера и позволило нам провести настоящее расследование всего происходящего. У Кеттелера, одного из моих самых верных друзей и помощников, возникла, кажется, та же самая мысль. Он избежал ареста и отправился в одиночку в Нейдек, но когда добрался до расположенного неподалеку поместья, принадлежавшего господину Ольденбург-Янушау, то узнал, что состояние здоровья президента исключает всякую надежду на встречу с ним. Телеграмма с поздравлениями Гитлеру по поводу подавления мятежа, отправленная от имени Гинденбурга, ясно показывала, что он не имел никакого реального представления о развитии событий. Мне не известно, удалось ли Гитлеру и Герингу изолировать его. Если дело обстояло именно так, то винить в этом следует Мейснера, chef de cabinet президента.

В течение этих трех дней я имел только одну тоненькую ниточку, связывавшую меня с внешним миром. Некоторые из моих добрых друзей ухитрялись прогуливаться под моими окнами, чтобы убедиться в том, что я пока еще жив. Среди них был американский посол мистер Додд и еще один отважный человек – широко известный врач-консультант профессор Мунк, который твердо отказывался уходить по требованию охраны, пока не получил написанную моим почерком записку, доказывавшую, что я жив[127]. На четвертый день мне удалось получить некоторые новости о происходящем и удостовериться в том, что Бозе действительно застрелен, а многие связанные со мной люди арестованы. Очевидно, путч был подавлен. Моему сыну, который был заперт вместе со мной, было позволено выйти из дома для сдачи экзамена по юриспруденции, хотя он едва ли чувствовал себя хорошо подготовленным. Жена и дочери, вернувшиеся в Берлин из Бремена днем раньше, также получили разрешение вернуться домой и были рады видеть меня живым.

Когда телефон снова подключили, мне позвонил Геринг. Он имел наглость поинтересоваться, почему я не явился на заседание кабинета. В виде исключения я ответил ему в весьма недипломатичных выражениях. Он выразил изумление по поводу того, что я до сих пор нахожусь под арестом, и извинился за этот «недосмотр». Вскоре после этого охрана была снята и я получил возможность немедленно отправиться в рейхсканцелярию. В то время я все еще надеялся, что Гиммлер провел операцию в помещении моего ведомства под предлогом нашей вовлеченности в заговор Рема, и был настолько неразумен, что считал Гитлера непричастным к этим событиям.

Я застал его как раз перед началом заседания, на котором он намеревался дать отчет о событиях предыдущих нескольких дней. Он предложил мне занять свое место, но я отказался и попросил его переговорить со мной наедине. В соседней комнате я с раздражением рассказал ему обо всем происходившем вокруг меня и потребовал проведения немедленного беспристрастного расследования действий, предпринятых против моих служащих. Я сказал ему, что прошение об отставке, поданное мной 18 июня, должно считаться окончательным, в связи с чем я отказываюсь принимать в дальнейшем какое бы то ни было участие в деятельности правительства. Кроме того, я настаивал, чтобы о моей отставке было объявлено немедленно, в чем он мне отказал. «Положение достаточно серьезно, – сказал он, – и я смогу сообщить о вашей отставке, только когда все успокоится. А тем временем я бы просил вас присутствовать на заседании рейхстага, когда я буду публично отчитываться в своих действиях». Я ответил ему, что не может быть и речи о том, чтобы я появился вместе с правительством на министерских скамьях.

На этой ноте мы с ним расстались, и я прямиком поехал в строго охраняемое министерство обороны на Бендлерштрассе, чтобы встретиться со своим товарищем Фричем. Его адъютант, мой давнишний знакомый по увлечению стипль-чезом, поглядел на меня так, будто увидел призрака. «Великое небо, сударь, что с вами произошло?» – спросил он. «Как видите, я все еще жив, – ответил я, – но тем не менее это Schweinerei необходимо прекратить».

Фрич казался чрезвычайно подавленным. Он рассказал мне, что Шлейхер и его жена застрелены и что армию продолжают держать в полной готовности, но опасность путча штурмовых отрядов уже как будто миновала. Я поинтересовался, почему вооруженные силы не вмешались и не объявили чрезвычайное положение. Два их генерала были убиты, а сотни людей, которые наверняка не имели никакого отношения к заговору штурмовиков, расстреляны или арестованы. Вне зависимости от того, существовала ли настоящая угроза безопасности государства, армия и полиция, как силы, призванные охранять закон и порядок, без сомнения, были в состоянии подавить любой мятеж. Казалось невероятным, что в цивилизованном государстве армия может спокойно наблюдать за подобной кампанией убийств. Я прямо спросил у Фрича, почему он не принял на себя обязанностей главнокомандующего. Ни СС, ни штурмовики не могли сравниться с армией. Он ответил, что именно этого хотел и он сам, и большинство военных, но они не могли действовать, не имея прямого приказа от Бломберга или от Гинденбурга. Однако Бломберг был определенно против всякого вмешательства, а Гинденбург, как главнокомандующий, находился вне досягаемости и был, вероятно, неверно информирован.