По волчьему следу - Екатерина Лесина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Я… единственное, что осталось от твоего рода!
- И значит, не осталось самого рода.
Насмешка.
И печаль.
- Что за перстень? – шепотом интересуюсь у Бекшеева. Хотя можно и не шептать. Эти двое вряд ли услышат. Но мне и вправду интересно, потому что этот перстень должен быть ну очень важен, если из-за него подобную игру затеяли. А ведь из-за него.
Мертвецы.
Врата… я даже понимать начинаю, как оно завязалось и сошлось.
Сожженная деревня.
Михеич, который никак не мог успокоиться… Васька. Он упоминал, что однажды потерялся в лесу. И нашел, думаю, это место. А Михеич понял, что за место и рассказал Ваське. Тот же, наверняка, не стал молчать и доложил тому, кого полагал отцом…
И уже тогда Генрих решился подобраться к Михеичу.
Болезнь, стало быть.
Зимняя.
Долгая.
Такая, которая ослабляет и тело, и душу. Травы… что там в этих травах было? Что-то, что изменило Михеича, как изменило и несчастного медведя. Просто… с человеком не так заметно. И потом вот… в гости не ходят без подарка. А что подарить богине смерти?
Жертву.
Только такую, которая достойна.
Наверное, нам стоит гордится, раз нас такими признали.
- Родовой перстень – это… родовой перстень.
Угу, а глухарь – это глухарь. Отличное объяснение. И на Бекшеева смотрю так, что он понимает. Смущается.
- Это… основа… воплощение силы. Права. У меня его нет, а вот у Одинцова должен бы быть. Его носит глава рода, а когда решает отойти от дел, передает наследнику. С ним… есть мнение, что перстень этот дает возможность обратиться к силе предков. Ко всей, накопленной за время существование рода. Но это миф.
- Я! Я есть! – Генрих не собирался отступать. – Я был с тобой… всегда. С самого рождения. Твоей тенью. Твоим… учеником.
- Слугой.
- Нет! Учеником! Братом… по крови! По праву…
- Бастардом.
Издевается.
- Еще перстень часто дают детям, у которых дар не стабилен. Считается, что вновь же, сила рода позволяет успокоить дар. Раскрыть его наилучшим образом… или тем, кто слаб, особенно, если есть опасность, что дитя умрет. Я носил этот перстень. Долго.
- А ему что даст? Он думает, что поправится?
- Думаешь, - немцу в черном пришла в голову та же мысль. – Думаешь, ты поправишься? Сила рода поможет выжить? Ты по-прежнему глуп и наивен… и внушаем.
В это охотно верю.
Жить рядом с менталистом и не быть внушаемым?
- Я ведь на тебе учился, дорогой мой… ученик. Тебя кинули мне, как игрушку… забаву… - немец заложил руки за спину и двинулся, обходя Генриха по дуге. – Мне ведь нужно было на ком-то учиться… а лучше способа нет постигнуть силу самому, чем учить кого-то. Помнишь? Ты меня ненавидел. Нет? Я стер эту ненависть. Я забрал твою обиду… это и вправду обидно, родиться раньше, но быть никем… и твоя никчемная матушка, которая нашептывала тебе, что за тобой право старшинства… мне было забавно наблюдать за вами.
- Ты…
- Когда надоело, я внушил ей ненависть к тебе. Это тоже было смешно… как и твои потуги все исправить. Как же… у тебя дар! Ты им гордился, куцым ошметком истинной силы. И я тебя поддерживал. Подыгрывал… как и подобает хорошему наставнику.
- Ты… убил её.
- Она сама себя убила. Случается… слишком активным стало вмешательство в разум. Отец еще ругался, - фриц поморщился. – Но это ерунда… ты так и не понял?
- Перстень!
- Наша первая охота, Генрих… помнишь? Тебя вырвало. Ты сбежал в кусты, чтобы спрятаться, но тебя все-таки вырвало.
- Я… сумел.
- Сумел. И я… и мы оба… не скажу, что это доставило удовольствие. Безумный древний обряд… отец почему-то полагал его важным. Мы его исполнили… а потом, Генрих? Потом ты повадился охотиться. С ним, без него… доказывая, что равен. Снова доказывая, Генрих. Ты ненавидел убивать их. Тебя мутило от свежего мяса…
Я тихо пересказываю Бекшееву. А он хмурится. И мы… мы оба догадываемся, на кого охотились эти люди.
- Но ты раз за разом ломал себя… самое смешное, что на тебя и воздействовать больше не нужно было. Ты и так готов был сделать все… чего ради?
- Признания.
- Моего? Отца?
- Рода. Он обещал… обещал, что признает меня!
- И признал.
- Что?
- Он оформил документы как раз, когда все это началось. Ты удивлен? Тебе ли не знать, сколь благоразумен был отец. А война – дело непредсказуемое… и пусть мы довольно защищены, но… случиться могло всякое. И потому он дал тебе свое имя. На всякий случай.
Мне показалось, что Генрих выдохнул.
С… облегчением?
Удивлением?
Просто вот… выдохнул?
- Ты… ничего не сказал. Почему?
- Зачем? Чтобы в твоей не самой умной голове появились какие-нибудь совсем уж глупые мысли… они и появились. Или думаешь, я не замечал? Твоего взгляда задумчивого. Твоих сомнений, которые ты старательно прятал, наивно думая, что и вправду способен что-то спрятать? Будь я здоров, ты бы не решился, Генрих. Ты ведь в душе трус. Обыкновенный трус… но я заболел. И болезнь эта… она сжирала меня. И я устал, Генрих. Просто устал от бесконечной боли. Да и к чему оно? Возвращаться… некуда. Я видел, что эта война проиграна. Я понимал, что после нее всем выставят счет. И к нашему роду он будет особенно велик. Чернь потребует виновных, и ей их дадут, чтобы было кого ненавидеть, а то ведь сама найдет. Так что… смерть – не самый худший вариант. И я позволил тебе убить себя, Генрих. Я видел, как ты прячешь нож за спиной. И все никак не можешь решиться… сомнения, вечные сомнения… и слабость.
- Ты… ты…
- Я сказал, что убил твою матушку. Что заставил её сунуть голову в петлю. Что она была слабой. Никчемной…
- Ребенок… твой