Александр Македонский: Сын сновидения. Пески Амона. Пределы мира - Валерио Массимо Манфреди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Александр вздрогнул, по коже пробежали мурашки, и он чуть не крикнул: «Отец!»
Но спустя мгновение он различил черты лица и более темную бороду – это был незнакомец, Александр никогда раньше его не видел.
– Кто ты? – спросил его царь. – Что ты здесь делаешь?
Человек взглянул на него со странным выражением, и Александр снова уловил в нем что-то знакомое – в этом взгляде, в этих горящих глазах все-таки было что-то от отца.
– Я смотрю на родник.
– Зачем?
– Потому что я ясновидец.
– И что ты там видишь? Темно, а твоя лампа светит тускло.
– Впервые на людской памяти поверхность воды опустилась почти на локоть и открыла послание.
– О чем ты говоришь?
Человек поставил лампу на камень, откуда бил родник, и свет выхватил надпись, нанесенную незнакомыми буквами.
– Я говорю вот об этом, – объяснил он.
– И ты можешь это прочесть?
Голос ясновидца звучал странно, как будто его устами говорил кто-то другой:
Идет владыка Азии, у которого в глазах день и ночь.
Он поднял лампу, чтобы осветить лицо Александра:
– Твой правый глаз голубой, как ясное небо, а левый мрачен, как ночь. Ты давно наблюдаешь за мной?
– Недавно. Но ты не ответил на мой вопрос: кто ты?
– Мое имя – Аристандр. А кто ты, со светом и мраком в глазах?
– Ты не узнаешь меня?
– Не совсем.
– Я царь македонян.
Человек еще раз пристально взглянул на него, поднеся лампу к лицу:
– Ты будешь царствовать во всей Азии.
– А ты следуй за мной, если не боишься неизвестного.
Человек опустил голову.
– Я боюсь лишь одного – видения, которое давно преследует меня и значения которого я не могу понять: голый человек горит заживо на своем погребальном костре.
Александр ничего не сказал – он словно прислушивался к равномерному, неутихающему шуму прибоя. Обернувшись к вершине скалистой гряды, он заметил там своих телохранителей, следивших за этой неожиданной встречей. Александр попрощался с ясновидцем:
– Меня ждет очень тяжелый день, я должен возвращаться. Надеюсь завтра встретить тебя в лагере.
– Я тоже надеюсь, – ответил Аристандр и направился в противоположную сторону.
Глава 33
К борту флагманского корабля, покачивавшегося на якоре в порту Хиоса, медленно подошла шлюпка. На корабле при каждом дуновении ночного бриза колыхался царский штандарт с изображением Ахурамазды, а на юте тускло светила лампа.
Вокруг стоял флот Великого Царя: еще триста кораблей с таранами, боевые триеры и пентеры, выстроившиеся вдоль пирсов.
Шлюпка подошла, и моряк постучал веслом по борту:
– Послание командующему Мемнону!
– Подожди, – ответил командир стражи. – Я спущу тебе трап.
Чуть погодя по сброшенному с палубы веревочному трапу человек поднялся на борт и попросил разрешения увидеть верховного командующего.
Командир охраны обыскал его и провел в кормовую надстройку, где Мемнон писал письма и читал донесения от правителей и командиров персидских гарнизонов, еще хранящих верность Великому Царю, а также от разбросанных по всей Греции осведомителей.
– Тебе послание, – объявил пришедший, протягивая папирусный свиток.
Взяв его, Мемнон увидел печать своей жены – первое письмо с тех пор, как они расстались.
– Что еще? – спросил он.
– Ничего, господин. Но если хочешь написать ответ, я подожду.
– Тогда подожди. Иди выпей и поешь, если голоден. Я позову тебя, как только закончу.
Оставшись один, Мемнон дрожащими руками развернул свиток.
Барсина – Мемнону, своему любимому мужу
Здравствуй!
Мой драгоценный, после долгого пути мы целые и невредимые прибыли в Сузы, где царь Дарий принял как меня, так и твоих сыновей с великими почестями. Мне было предоставлено крыло дворца со слугами и служанками, а также чудесный сад, парадиз, с благоухающими розами и цикламенами, с бассейнами и фонтанами, где плавают красные и голубые рыбы, с птицами, привезенными со всех частей света, павлинами и фазанами из Индии и с Кавказа, с прирученными гепардами из далекой Эфиопии.
Наша жизнь тут была бы завидной, если бы ты не был так далеко. Мое ложе одиноко и пусто, оно слишком велико и холодно.
Однажды ночью я взяла книгу с трагедиями Еврипида, что ты мне подарил, и со слезами на глазах прочитала «Алкестиду». Я плакала, муж мой, думая о героической любви, так страстно описанной поэтом. Меня поразила та часть, где Алкестида идет на смерть, а муж обещает ей, что ни одна женщина не займет ее места, что он поручит великому художнику создать ее образ и положит к себе в постель, рядом с собой.
О, если бы я могла поступить так же! Если бы я тоже позвала великого художника, одного из великих мастеров-яунов вроде Лисиппа или Апеллеса, и заказала ему изваять твой образ или написать портрет дивной красоты, чтобы держать у меня в комнате, в самых сокровенных уголках моего ложа!
Только теперь, мой любимый муж, только теперь, когда ты далеко, я поняла все значение вашего искусства, приводящую в трепет силу, с которой вы, яуны, воспроизводите наготу богов и героев.
Я бы хотела созерцать твое обнаженное тело, хотя бы глядя на статую или картину, а потом закрыть глаза и представить, что по воле какого-нибудь бога этот образ может ожить и сойти с картины или с пьедестала и подойти ко мне, как в тот день, когда мы в последний раз наслаждались друг другом, чтобы ласкать меня твоими руками, целовать меня твоими губами.
Но война удерживает тебя вдали, эта война, несущая только горе, слезы и разрушение. Вернись ко мне, Мемнон, пусть другие ведут полки Дария. Ты уже достаточно сделал, никто не может упрекнуть тебя. Все рассказывают о твоих подвигах при обороне Галикарнаса. Вернись ко мне, нежнейший муж мой, мой блестящий герой. Вернись ко мне, потому что все богатства мира не стоят одного мгновения в твоих объятиях.
Мемнон вновь свернул свиток, встал и подошел к планширу. Огни города мерцали в спокойном вечернем воздухе, и с темных улиц и площадей доносились крики детей: они играли в прятки, пользуясь последним осенним теплом. Чуть дальше слышалось пение юноши, певшего своей возлюбленной, которая, возможно, слушала его, краснея в темноте.
Мемнон ощутил, как на него навалилась бесконечная тоска и смертельная усталость, однако сознание, что на его плечах лежит судьба безграничной державы, надежда великого монарха и уважение стольких солдат, не позволяло уступить этому чувству.
Он знал, что последние его несгибаемые воины,
