Ночь не наступит - Владимир Понизовский

На мосту Сольферино, через который перебегала Зиночка, толпился народ, внизу на набережной суетились фонари, полицейские что-то кричали с парапета вниз, под мост. Там, на черной воде покачивались две большие лодки. Она догадалась, что ищут утопленника...

До улицы Мадам оказалось далеко. Она устала, еле волочила ноги. Вот и дом на углу. Слава богу, наружная дверь еще не заперта. Зиночка пробежала мимо консьержки, пробормотав что-то невразумительное, и ступеньки запричитали под ее ногами.

Она боялась не застать Антона или, что еще хуже, застать у него кого-нибудь из друзей, особенно женщину. Студент был один. На колченогом столе лежал распахнутый чемоданчик. На кровати поверх одеяла была брошена одежда.

Перед тем как переступить порог, Зиночка взяла себя в руки: женщина не должна представать перед мужчиной слабой и униженной — мужчины любят самоуверенных и счастливых женщин. И она вошла в мансарду с приветливой улыбкой, как к доброму знакомому, к которому вдруг, по неведомой прихоти, заскочила на огонек.

Увидев ее, Антон оторопел. Он мог ожидать появления кого угодно, но только не Зинаиды Андреевны, да еще в столь поздний час.

— Прошу! — он забегал по комнатке, сгребая и рассовывая по закуткам вещи, освобождая стул, подпоясываясь, пряча ноги в драных шлепанцах. — Чем обязан, сударыня?

— Вы недовольны? — она состроила шутливо-обиженную гримаску.

— Что вы, что вы! Садитесь, вот сюда, я сейчас вскипячу чайку, не возражаете? — но в голосе его чувствовались растерянность и озабоченность.

Он зажег газовую плиту. Потянуло теплом.

— Я гуляла... Честно скажу, заплутала. Увидела ваш дом — решила забежать, — начала Зиночка.

— В такую пору-то и одной по Парижу? — укоризненно покачал он головой и повернулся к ней. Внимательно посмотрел. Перевел взгляд на ее ноги. Выглядывавшие из-под юбки чулки ее были мокры, а туфли, предназначенные отнюдь не для улицы, являли совсем уж жалкое зрелище. Он поднял глаза на ее набухшую от сырости пелерину, на меховой воротник, жалко взъерошенный, как шерсть ободранной кошки, на ее лицо, на которое стекали с волос струйки, поглядел в ее провалившиеся глаза и ужаснулся:

— Зинаида Андреевна, что с вами? Что случилось?

В его голосе было столько тревоги, столько искреннего участия, что она вскрикнула, слезы брызнули, и она спрятала лицо в ладони.

— Что с вами? Не плачьте! Не надо плакать!.. Что случилось? Зинаида Андреевна, Зиночка!

Антон в растерянности остановился посреди комнаты. Потом подошел к ней, осторожно дотронулся до мокрого жалкого плеча, начал поглаживать, похлопывать, как ребенка:

— Ну же, не надо! Что случилось?

Она разрыдалась еще пуще. Он отошел, отвернулся, давая ей успокоиться. Налил крутого чаю:

— Вот выпейте, согрейтесь. Вы вся насквозь, хоть выкручивай. Я могу уйти, да мне уже скоро и уезжать, а вы оставайтесь. Там моя пижама, халат.

«Халат!..» Она захлебнулась слезами. И вдруг успокоилась. Достала платок. Высморкалась. Нос ее стал синевато-красным. Она пригладила волосы, поправила на лбу челку. Обхватила пальцами обеих рук раскаленный щербатый стакан, с удовольствием вбирая жар.

— Спасибо. Извините.

Антон озадаченно смотрел на молодую женщину.

— Мой приход... И мое поведение... требуют объяснения...

— Нет, если не хотите, не надо!

— Нет, я не случайно пришла к вам. И неспроста. Я хочу сказать вам немаловажные вещи, касающиеся вас лично и ваших сотоварищей.

— Меня и товарищей? — недоверчиво переспросил студент.

— Да. Всех большевиков-эмигрантов.

— Откуда вы знаете само это слово: «большевики»?

— Вы и вправду считаете меня дурочкой, — досадливо сказала Зиночка, отбрасывая всякую игру. — Инженер Бочкарев, с которым я познакомила вас, совсем не инженер и не Бочкарев. Это Додаков Виталий Павлович из департамента полиции, жандармский подполковник.

— Жандармский? Из департамента полиции? — лицо юноши вытянулось.

— Да, — подтвердила она. И с каким-то саднящим ее самое злорадным чувством начала рассказывать все, что знала о Додакове, даже вспомнила, что он сам поведал ей о гибели отца Антона, профессора Путко. И с тем же злорадным чувством она наблюдала, как сереет, ожесточается лицо стоящего перед ней студента, как нервная дрожь начинает пробегать по его пальцам.

— И сюда он приехал с заданием выследить вас всех и схватить при удобном случае.

Ей показалось мало этих разоблачений, и она, мстя уже Гартингу, пересказала и то немногое, что услышала от Додакова об Аркадии Михайловиче.

— Вот какой он дипломат-консул! Просто агент, как... — она оборвала себя.

Антон раскачивался, будто маятник. По стенам скользила фантастическая уродливая тень.

— То, что вы рассказали, чудовищно... Это так важно... Спасибо, что предупредили... — проговорил он глухим, каким-то не своим голосом. — Не знаю, как благодарить. Вы нас спасли. А этот инженер... — гримаса боли обезобразила его лицо. — Надо предупредить товарищей. А мне уже пора на вокзал...

Он остановился. С ноткой недоверия спросил:

— А как вам удалось узнать обо всем этом? Вы не ошиблись?

— Я? — удивленно посмотрела на него Зиночка. — Я это давно знала.

— Откуда?

— Да ведь и я тоже сотрудница охранного отделения, — как о само собой разумеющемся, сказала она. И добавила: — Была сотрудницей.

— Вы?

— Да, — она кокетливо оправила волосы.

Студент отступил, словно бы для того, чтобы лучше разглядеть ее всю:

— И давно?

В его голосе ей почудилось что-то странное, будто треснуло на морозе дерево. Но Зиночка уже не могла остановить себя:

— Года два как на жалованье. Со студентами работала, потом с социалистами-революционерами, а уж год — как с социал-демократами.

— И в «Обществе электрического освещения»? — как бы подсказал Путко.

— Само собою разумеется, освещала господина первого инженера, на него отделение обращало особенное внимание.

Охотно отвечая, она не столько каялась в содеянном, сколько хвасталась своими способностями: вот, мол, вы меня дурочкой-простушкой считали, а я как ловко вас, мужчин, за нос водила — секретарша в батистовых кофточках! Она не ведала о последствиях своей полицейской работы, а если даже и догадывалась о них, то умозрительно, отвлеченно — точно так, как если бы читала об арестах, военно-полевых судах, ссылках и казнях в газетах. Нравственно слепая, развращенная всем укладом ее теперешней жизни, она видела свою службу в охранном отделении просто как спектакль, как игру, и ее успехи в этой игре должны признаваться и теми и другими, точно так же как всеми признаются женская красота и женские капризы и прихоти. И только.