Затаив дыхание - Адам Торп

Она любила йогурт с абрикосами, только чтобы кусочков в нем было не чересчур много. Наклонялась к зажатому в руке стаканчику и осторожно направляла ложечку внутрь. Любое действие, кроме сна, было для нее бесконечно сложным. Он мог бы сочинить исполненную скорби пьесу, в которой слышался бы скрип ложечки по пластмассе, своеобразные звуки, исходившие из стаканчика; тихонько пели бы кларнеты, едва касались бы друг друга литавры.

Теперь, когда он знает то, что познал, как хочется сбросить лет двадцать!

Он сотрясался всем телом, но не мог остановить рыданий. Подошедшая за баночкой сливок женщина заметила:

— Приятно, что хоть кто-то от души смеется.

Поскольку Милли большую часть времени проводила в Белсайз-Парке, Джеку было позволено остаться в Хэмпстеде. Медленно и неохотно он освобождал дом от примет своего пребывания; начал с кабинета. Это оказалось на удивление просто, главное — запастись объемистыми коробками и не слишком озабочиваться тем, что куда уложено. Раздраженный, потрясенный, он злился на себя за свою никчемность и в любую минуту готов был расплакаться. Когда его сестра и брат разъехались по разным континентам, он стал часто ночевать в Хейсе. Отец плохо переносил одиночество.

Короткая поездка в Стокгольм и его выступление промелькнули, как полоска немыслимого, нереального счастья. Он стоял в окружении сдержанных шведов, и докладчица, молодая яснолицая американка, радостно сообщила ему, что его музыка «напоминает Бернстайна[148], которого играют задом наперед». Там было на редкость холодно, в зале сидело человек двадцать.

Джек стал внимательнее следить за тем, что на языке взрослых людей называется «текущие расходы». Милли не склонна мелочиться ни в чем, ни в постели, ни в соблюдении жесткой диеты, ни в борьбе за сокращение вредоносных отходов. Джек впервые искренне обрадовался маленькому, оплачиваемому по низкой ставке заказу фестиваля «Алмейда»[149] — кое-какие денежки все же накапают. Он предложил свои услуги внештатного рецензента разным музыкальным журналам и снова опубликовал в газетах объявления: «Даю уроки композиции и игры на фортепьяно для начинающих профессионалов». Перешел на более дешевую зубную пасту. Прекратил покупать диски в магазинах — их же можно брать в библиотеке. Ездил теперь на автобусах и даже несколько раз садился на велосипед. Не покладая рук работал над «Опасным путешествием», причем без всякой жвачки с винным вкусом; он вернул в партитуру позаимствованный у Шостаковича пассаж, отказался от мальчиковых дискантов (слишком уж они напоминают Бриттена), неустанно сглаживал арабские мотивы и добился, что они стали едва различимыми. Как только дом в Хэмпстеде уйдет с молотка, поначалу думал он, надо будет присмотреть студию где-нибудь вроде Баундз-Грин. И живо представлял себе это жилище — тесное, голое, бесцветное, матрац на кирпичах, стулья из упаковочных ящиков, солнечный свет бьет в голое, незанавешенное, окно. Он по-прежнему ждал звонка от мамы. Очень хотелось расспросить ее про ротационную сушилку для белья.

Потом его планы поменялись. Без какого-либо волшебного озарения, без внезапной вспышки, без дзенбуддистского постижения смысла бытия. Все само собой сложилось из перебивчатых ритмов.

В один прекрасный день в Хэмпстед приехала Милли с Клаудией и ее малышом. Джек смотрел по телику детскую передачу: ноги на столе, на ковре пустая пивная банка, в руке — початая. Он хотел было встать и выйти, но остался сидеть, разыгрывая из себя несчастного придурка и делая вид, что уже пристрастился к кокаину. Может, даже подсел на героин.

Милли направилась прямиком в кухню. Клаудия с ребенком на руках улыбнулась ему. Она выглядела не такой измученной, как раньше, но была по-прежнему тонка и пикантна; бившие в окно лучи высветили ее стройную фигурку. Малыш Рикко мял пухлой ладошкой заостренную грудь матери.

— Привет, Джек!

— Привет, Клаудия.

— Какую передачу смотришь?

— Про жизнь в психушке.

— Надеюсь, мы по-прежнему друзья, да?

— Конечно, вполне годимся для ménage à trois[150], — с напускной язвительностью сказал он, хотя на короткий миг такая перспектива ему даже понравилась. Он мог бы вместе с ними мыться, наблюдать, как они ищут кристаллики соли для ванны в интимных местечках друг друга, а потом идти в поле мотыжить землю или собирать оливки в краю, где пейзаж утыкан восклицательными знаками кипарисов, а горячий воздух напоен ароматами диких трав.

Клаудия вышла. Из кухни донесся взрыв смеха. Даже два, причем явно ехидного смеха. Джек упорно не двигался с места, глядя на экран, где поющая корова тыкалась носом в высокий ворот молодого ведущего с прической, как у Перри Комо[151]. Милли с Клаудией уехали, не попрощавшись.

Однажды вечером, во время ужина, позвонил вернувшийся с Сицилии Говард. Поскольку отец не был в курсе событий, Джек поспешно вышел из-за стола. Они с Говардом договорились встретиться назавтра под вечер у Ковент-Гардена и попить пивка.

Друзья расположились на веранде; вокруг весело гомонили клерки, стремительно осушавшие стакан за стаканом, вместо того чтобы идти к домочадцам. Говард покрутил перед Джеком зажившим, но еще не очень гибким пальцем; Джек поздравил приятеля. Говард отрастил усы, похожие на крылышки крапивника, лицо у него загорело неровно, пятнами. Как обычно, он категорически заявил, что это его последняя поездка на Сицилию.

— Сумасшедший дом! — возмущался он. — Мафия все насквозь разъела! А Евросоюз сыплет и сыплет бабки в их бездонные карманы. Гниющая пята Европы.

— Но тебе-то платят хорошо.

— Мне платят хорошо.

— И солнце сияет.

— И солнце сияет.

— И самцов — хоть завались.

— И Этна, — задумчиво проговорил Говард. — Куда ни глянь, кругом сплошная черная застывшая лава. Кажется, я первым это сказал?..

— Что именно?

— Что перед этим зрелищем все людские усилия представляются совершенно бессмысленными? Нет, не я.

Джек вкратце изложил все сколько-нибудь существенные события последнего времени.

— Озадачил ты меня своим рассказом, — признался Говард. — Я совершенно оглоушен. Просто в шоке. Знай я, как все повернется, ни за что не предложил бы…

— Ладно, брось! — остановил его Джек. — Она использовала тебя в качестве алиби.

— А что с Яаном? Ты намерен с ним повидаться?

— По малышу я скучаю.

— Так поезжай к нему. И не тяни!

Джек вздохнул.

— Может, и съезжу. А может, ребенку только на пользу, если его папочка не пудрит ему мозги.