Открытая книга - Вениамин Каверин

Листок, свернутый в трубочку, был засунут в окурок. Парень взял окурок, повертел его в пальцах. Потом оглянулся на дверь и наклонился к Мите.

– Погодите помирать-то, профессор, – быстрым шепотом сказал он. – Наши близко. Скоро небось увидите брата.

Это был наш разведчик, связанный с партизанами и служивший у немцев…

И наши действительно оказались близко. Через неделю Митя лежал в госпитале, а еще через две возился со своими пробирками в фронтовом СЭЛе.

Мы с Андреем сидели на кровати, а он шагал по комнате, натыкаясь на стулья, и огромная тень металась за ним, причудливо повторяя движения. Коптилка мигала, он нервно поправил ее. Он умолкал, иногда надолго. Справляясь с волнением, он крепко брался за спинку стула. Веселый тон подшучиванья над собой пропал, и он рассказывал тяжело, задумываясь над тем, что произошло с ним, и как будто не веря.

– Митя, а вы знаете, с кем я лежала в одной палате? – спросила я, когда стало удобно заговорить о другом. – С доктором Гордеевой. Я писала вам о ней, но вы, должно быть, не получили?

То было время, когда свет в Москве выключали по районам, – нужно же было, чтобы он вспыхнул в то мгновенье, когда я сказала об Елизавете Сергеевне!

Пожалуй, с хозяйской точки зрения, было бы лучше, если бы это произошло завтра утром, – в непривлекательном виде предстала наша комната, с измятой кроватью, с грязными тарелками на столе! Но это чувство только мелькнуло: Митя бросился ко мне так стремительно, что столик, за которым происходил наш «банкет», покачнулся, и я едва успела подхватить покатившиеся стаканы.

– Где она?

– Еще в госпитале.

– Ранена?

– Да. Но все обошлось.

Как будто просыпаясь, он провел рукой по лицу.

– Как вы думаете, Таня, могу я ей позвонить?

– Когда?

– Сейчас.

– Вы сошли с ума! Третий час ночи.

– Ну так что же! Я только передам ей привет.

– Ох, Митя! Не торопитесь. Она не уснет, если ей скажут, что вы звонили. У вас голова седая. Не торопитесь.

БРАТЬЯ

Наутро он умчался, не позавтракав, вернулся в середине дня, притащил груду хлеба, который получил по аттестату, и с этой минуты все в доме пошло вверх дном, потому что он стал заниматься нашими, а мы – его делами. Экспедиция оказалась ответственнейшей, и, чтобы организовать ее в короткий срок, нужно было заняться ею, и только ею. Как бы не так! Елизавета Сергеевна выписалась из госпиталя, и он устроил ее в гостиницу «Москва» – зимой 1943 года это было равносильно подвигу Геракла. Он прочел книгу Андрея – черновик, в котором я не могла разобрать ни слова, и три вечера подряд доказывал, что главная неудача Андрея заключается в том, что двадцать лет тому назад он, Андрей, занялся медициной, а не литературой.

И наконец, – это было самое главное – он поехал с ним в Институт профилактики.

– Иди ты знаешь куда! – сердито сказал он, когда Андрей попытался убедить его, что это «не семейное дело». – Кроме высокой чести состоять с тобой в родстве, я все-таки четверть века занимаюсь наукой.

Молча облазил он все три этажа института, заглянул в виварий и заставил всех лаборантов, одного за другим, рассказать о том, как они приготовляли вакцину. Рабочее место заболевшего лаборанта он не просто осмотрел, а, можно сказать, обнюхал.

Вечером, когда мы встретились за столом, об этой ревизии не было сказано ни слова. Мы поужинали, легли, и я уже почувствовала, что мысли смешались и что-то неожиданное всплыло, как всегда, в последнюю перед сном минуту…

– Андрей, я понял!

Я испугалась. Андрей коснулся моей руки и тихонько сказал:

– Спи, спи. Он бредит.

– Иди ты к черту! Ты сам бредишь! Я все понял! Они заразились аспираторно.

– Кто заразился?

– Эти люди, лаборант и кто там еще.

Андрей повернул выключатель и сел:

– Сыпной тиф по воздуху не передается.

Митя засмеялся. Он был всклокоченный, бледный, с вдохновенными, смеющимися глазами.

– Вот спасибо, а я и не знал, – сказал он.

– Во всяком случае, до сих пор не передавался.

– Ах, до сих пор! Так ведь до сих пор никто не вызывал у мышей сыпнотифозного воспаления легких. До сих пор сыпной тиф не сопровождался кашлем. До сих пор…

– Швейцар не заходил в виварий.

– Значит, он плохо изолирован. Не швейцар, разумеется, а виварий!

– Штукатурная перегородка.

– Ну, тогда трещины, черта и дьявола, не знаю что, – покраснев и сердито подняв брови, сказал Митя. – Таня, вы спите?

– Нет.

– Вы согласны со мной?

– Почти.

– В науке не бывает «почти». Товарищи, да как же вы не понимаете, что весь опыт как будто нарочно поставлен для того, чтобы возбудители могли свободно выделяться в воздух? Андрей!

– Да?

– Ты что молчишь?

– Я думаю.

– Ах, ты думаешь? – с глубоким удовлетворением сказал Митя. – Так вот, раз уж ты думаешь, постарайся усвоить ту простую истину, что из новых условий, как правило, возникают и новые явления. До сих пор сыпнотифозные больные не чихали, не сморкались и вели себя согласно формуле «сыпной тиф по воздуху не передается». А ты заставил их…

Он замолчал, потом стал ровно дышать – уснул. Уснула и я. Андрей вставал, пил воду, ворочался – не спал до утра.

На другой день братья снова поехали в институт, и Митина догадка полностью подтвердилась. Виварий был действительно изолирован, но вентиляционный ход соединял его с коридором, и возбудители сыпного тифа не просто проникали, а, можно сказать, с силой выбрасывались наружу, распространяясь по всему институту. Ничего удивительного не было в том, что люди, проходившие по этому коридору, подвергались опасности заражения. Удивительно было другое – что из множества этих людей заболели всего только трое.

Разумеется, все это произошло далеко не так просто, как я рассказала. Через несколько дней многие сотрудники Института профилактики и иммунитета заговорили о том, что иначе и быть не могло, они думали совершенно так же. Это было повторением известной истории с колумбовым яйцом, поставить которое – после Колумба – оказалось удивительно просто.

Но нашлись и другие: Скрыпаченко, например, упорно доказывал, что если даже Львов-старший прав, – что более чем сомнительно, – Львов-младший все-таки виноват, потому что хороший директор обязан знать устройство вентиляционных ходов в своем институте. Не стану рассказывать о других, более сложных маневрах. Все было сделано, чтобы Андрей не то что не мог, а не захотел вернуться в Институт профилактики. И он действительно не вернулся.

ЕЛИЗАВЕТА СЕРГЕЕВНА

Митя пропадал целыми днями, по его словам, в разных «снабах», которые должны были снарядить его экспедицию, а по моим предположениям, – в гостинице «Москва», на одиннадцатом этаже, в номере тысяча сто десятом.

Впрочем, обитательница этого номера почти не упоминалась в наших разговорах – мы с Митей редко оставались вдвоем, а говорить о ней при Андрее он, по-видимому, стеснялся. Лишь однажды он спросил Андрея, с кем, по его мнению, нужно поговорить, чтобы ему, Мите, разрешили включить в состав экспедиции опытного врача-хирурга?

Нетрудно было догадаться, о ком идет речь, но Андрей сделал вид, что это его не интересует.

– Гм. Но ведь твоя экспедиция, насколько мне известно, не имеет к хирургии ни малейшего отношения!

– В том-то и дело! – с отчаянием отозвался Митя.

– Так, так. Старый врач?

– Какое это имеет значение?

– Не скажи. А прежде когда-нибудь он был в твоем распоряжении?

– Не был. – Митя слегка покраснел.

– И ты в этом совершенно уверен?

– Совершенно.

– Гм. Тогда, пожалуй, ничего не выйдет.

– Почему?

– Видишь ли, если бы ты прежде знал этого врача, можно было бы сказать наркому, что тебе без него будет скучно. А начальник экспедиции не должен скучать – это может вредно отразиться на деле.

Митя посмотрел на него.

– Господи помилуй, единственный брат – и подлец! – с изумлением сказал он.

В другой раз он упомянул – небрежно и между прочим, – что медкомиссия дала Елизавете Сергеевне полугодовой отпуск, и, стало быть, теперь ее участие в экспедиции зависит только от собственного желания.

Я заметила, что после тяжелого ранения ехать в такую далекую экспедицию неосторожно. Но Митя улыбнулся и возразил, что трудно придумать понятие, более несвойственное Елизавете Сергеевне, чем «осторожность».

Он сказал это, и я, как наяву, увидела ее перед собой – смуглую, нехотя улыбающуюся, с крупными, по-мужски сходящимися бровями.

Но вот прошло несколько дней, и мрачный, расстроенный Митя явился домой, отказался есть великолепную картошку в мундире, от которой по всей комнате пошел вкусный пар, и стал ругательски ругать какого-то Корниенко, который просто задался целью провалить экспедицию, а его, Митю, засадить в каталажку.

Но не в Корниенко тут было дело! Повернувшись к стене, он долго лежал, притворяясь, что спит, и демонстративно засопев, когда я его о чем-то спросила. Потом не выдержал, сел на постель и сказал мрачно: