Открытая книга - Вениамин Каверин

В этот день был «аврал» – нужно было разобрать рухлядь, оставшуюся после эвакуации в первом этаже институтского здания. И лишь возвращаясь домой в полутемном трамвае (где, закутанные, синие под синими лампочками, сидели молчаливые, понурые люди и синяя кондукторша с фонариком отрывала билеты), я с тревогой вспомнила об Андрее.

…Еще на лестнице я услышала голоса, настолько похожие, что мне показалось, что Андрей громко говорит сам с собой. Не раздеваясь, я осторожно заглянула в комнату. Нет, не он! Он сидел на корточках перед печкой, колол дровишки и молчал, а говорил кто-то другой, и прежде чем я узнала этого другого, я увидела его мечущуюся по стенам огромную, угловатую тень.

– Митя!

Он замолчал на полуслове, засмеялся, шагнул через стул, на котором лежал его заплечный мешок, и протянул мне руки.

– Я, Танечка, я, как это ни странно!

Он был в форме – полковник, – и на мгновенье мне вспомнился молодой врач, носившийся по тихим лопахинским улицам в длинной кавалерийской шинели. Но врач был уже немолодой, сильно поседевший, с острым профилем, в котором и прежде было что-то орлиное, а сейчас стало еще заметнее, чем прежде.

– Встретились все-таки, как хорошо, – говорил Митя, когда мы поздоровались и он держал мои руки в своих и не отпускал, целуя.

– Надолго?

– Сравнительно, да. Вызвали и поручили организовать экспедицию.

– Куда?

– К черту на рога, – смеясь, сказал Митя.

Он был очень доволен.

– Садитесь, Татьяна! – Я сняла пальто. – Нет, сперва покажитесь! Похудела, – сказал он с огорчением.

– Постарела, Митя?

– Может быть. Чуть-чуть. А вот Андрей…

– Он вам рассказывал?

– Еще бы!

Они спорили добрых два часа до моего прихода. Уже был нарисован план лаборатории, вивария, института. Уже были обруганы Ровинский и другие бездарные, по мнению Мити, советчики Андрея. Уже раз десять братья вернулись к сотруднику иностранной миссии, который, к счастью, не зашел посмотреть на зараженных мышей. В общем, Митя утверждал – и это была неожиданная точка зрения, – что эта история доказывает только одно: сыпно-тифозная вошь, по-видимому, не является единственным источником заражения.

– Чтобы согласиться, – с досадой сказал Андрей, – нужно только одно: забыть все, чему нас учили в институте.

– Вот и забудь! Иногда это полезно.

Андрей махнул рукой.

– Да пропади она пропадом, эта история! Не хочу я больше говорить о ней. Расскажи лучше о себе. Черт знает как мы за тебя волновались! Таня, он не хотел рассказывать, пока ты не придешь!

Я разогрела кашу. Митя достал из заплечного мешка консервы и шпик, и мы устроили великолепный, давно не виданный ужин с настоящим кофе, который я сварила по всем правилам кофейного искусства. В комнате было тепло, и, хотя печка время от времени «отказывала» – дым валил в комнату, а из колена трубы, заправленной в форточку, начинала капать черная жидкость, – братья объявили, что «банкет удался».

Последние годы так редко случалось видеть их вместе! В юности они были совсем не похожи, а теперь то в движениях, то в интонации вдруг мелькало необыкновенное сходство. Младший стал немного горбиться с годами, старший по-прежнему держался по-военному прямо. Младший был, как всегда, нетороплив, в старшем то и дело закипало нетерпение – в особенности когда нужно было выслушать собеседника, этого он никогда не умел. Младший, как всегда в редкие встречи, был полон делами, мыслями, надеждами старшего брата. А старший был полон только собой и рассказывал о себе с легким оттенком хвастовства, нисколько не уменьшавшегося с годами.

Он был действительно болен дизентерией, и очень тяжелой, когда немцы взяли Ростов. На третью неделю он начал вставать, и в этот день у его дома остановилась легковая машина. Какой-то человек в штатском, с цветком в петлице и с драгоценной тростью в руке поднялся по лестнице и на чистом русском языке спросил профессора Львова. Разговор был короткий. Через четверть часа машина уехала, а профессор позвал старушку-домработницу и спросил, не хочется ли ей поехать с ним в город Берлин.

– Не хочется, – сказала старушка.

– Ага. Вот и мне не очень. А ведь обещают полмира.

Старушка сказала, что ей не нужно полмира.

Он уложил свой заплечный мешок и, когда стемнело, вышел из дому. План был простой – на время скрыться в одной знакомой деревенской семье, а потом найти партизан и переправиться с их помощью через линию фронта.

Недалеко ушел он за ночь. Недавняя болезнь давала себя знать, да и не привык он шагать по дороге с тяжелым мешком за плечами. С зарей он залег в пшенице, и такой незнакомой, забытой показалась ему эта зеленая, с капельками росы, молодая пшеница. И он спокойно уснул, глядя в розовое высокое небо.

На другую ночь он подошел к знакомой станице – и не нашел ее. Почерневшие стоянки торчали здесь и там, указывая место, где находились избы. Станица была сожжена и, как видно, недавно: дымок еще пробивался кое-где среди обугленных бревен. Нужно было двигаться дальше. Куда?

Так началось его путешествие – в своем письме он шутливо назвал его «великим исходом». Но тогда было не до шуток. Он шел, и одежда, в которой он покинул Ростов, постепенно превращалась в тряпье. В одной деревне он променял свои изношенные ботинки на лапти, в другой – пиджак на котелок супа. У него отросла борода. («Увы, седая», – смеясь, добавил в этом месте Митя. ) Без шапки, с пыльной гривой, с длинной палкой – он скоро понял, что нельзя придумать лучшего маскарада. Старухи крестились, когда он появлялся на деревенских улицах, – «ну и, разумеется, подавали».

В одной станице мотоциклист, у которого отчаянно фыркала, но не трогалась с места машина, подозвал его свистом, как собаку. Митя подошел. Очевидно, наружность его показалась подозрительной солдату. Не слезая с машины, он дернул его за бороду.

– Сам бог, – сказал он, захохотав, и, уверившись, что борода настоящая, приказал подтолкнуть мотоцикл.

Уже кончилась степная полоса с ее зеленым простором без конца и края. Пошли курские леса, Льгов был недалеко.

Теперь, просыпаясь, Митя вставал с трудом. Немела спина, ноги были давно разбиты, сердце болело, и боль была плохая – с отдачей в левую руку. Как-то он присел у ручья и очнулся от страшного чувства, как будто кто-то рукой закрывает глаза. Он лежал в ручье – должно быть, упал, потеряв сознание.

И вот наступил день, когда он почувствовал, что кончается его «великий исход».

Не скрываясь больше, он днем зашел в большое село. Он узнал, что здесь сохранилась больница и женщина-врач принимает больных.

– Здравствуйте, доктор, – сказал он, дождавшись своей очереди и зайдя в комнату, где сидела худенькая женщина в халате.

– Здравствуйте, дедушка. Откуда?

– Издалека, – сказал Митя и сел. – У меня к вам секретное дело, доктор. Я вас не знаю, но вы русская и врач, этого достаточно. Дело в том, что…

Вечером, умытый и причесанный, он сидел в чистой избе с вышитыми полотенцами и рассказывал без конца. Перед ним стояла тарелка с жареным картофелем, и то, что можно и даже нужно было брать этот картофель вилкой, казалось ему чудесным сном, который может исчезнуть в любую минуту.

Решено было, что он останется у доктора Клитиной на несколько дней. Это было рискованно, муж ее служил в Красной Армии, немцы присматривались к ней, староста не раз подъезжал с разговорами. Больные видели, как она проводила Митю к себе из больницы. Но делать было нечего…

Он проснулся ночью, в чулане, и несколько минут лежал, не открывая глаз и сонно прислушиваясь к тому, что его разбудило. Это был шорох, шепот где-то очень близко, за стеной, на дворе. Чулан был дощатый, в пристройке, и ему показалось, что слабый свет мелькнул между рассохшимися досками.

Он приподнялся на локте, потом встал. Негромко постучали в окно. Полоска света появилась за дверью – хозяйка со свечой вышла в сени. Она спросила:

– Кто там?

И прежде чем со двора успели ответить, понял, что пришли за ним.

Три недели он провалялся в каком-то грязном подвале. Его били, снимали оттиски пальцев, показывали каким-то незнакомым людям. Он выдавал себя за профессионального нищего, бывшего сторожа хлебозавода в Нахичевани, к нему подсаживали провокаторов, ловили на перекрестных допросах. Ничего не добившись, его перевели в одиночку и оставили умирать, потому что он дошел до последней степени истощения.

Ему удалось достать листок папиросной бумаги, огрызок карандаша, и, собрав последние силы, он написал Андрею. Но кому передать листок? Доктору Клитиной? Кто знает, быть может, и она схвачена, выслана, погибла?

Среди его тюремщиков был один русский, тот самый, который помог ему добыть карандаш и бумагу. Довериться ему? Терять было нечего, а у этого парня было хорошее лицо. И Митя решился.

– Подойди-ка поближе, друг, – сказал он, когда тот заглянул в камеру на вечерней проверке. – Мне, кроме тебя, поговорить не с кем. Дело мое, как видишь, плохо. Еще дня три – и не поминай лихом! Так вот, возьми этот листок и при первой возможности перешли моему брату в Москву, Серебряный переулок, двадцать два, квартира четыре.