Человечность - Михаил Павлович Маношкин

Подходили и останавливались пехотинцы.

— Гришка тут? — по голосу Крылов узнал Мисюру.

— А, пехота! — отозвался Гришкин.

— Закурить нет?

— Я те покурю! — свирепо пригрозил Петряев. Его большая темная фигура выделялась среди других фигур, застывших в ожидании приказа.

— Закатываем. Взяли, — предупредил Пылаев.

— Чего стоишь — помогай! — Гришкин привлек к работе Мисюру.

— Техника. — проговорил Мисюра, берясь за станины. — В пехоте лучше: хочешь копай, хочешь нет — фриц все равно закопает.

Так состоялось первое знакомство Мисюры с артиллерией.

Подошел Райков:

— Взаимодействуешь?

— Закурить у Гришки.

Они легли на землю — голова к голове, — накрылись плащ-палаткой. Райков чиркнул зажигалкой, осветив лица, и Крылову показалось, что все эти люди — Мисюра, Гришкин, Райков, Пылаев — слились в один ряд с Федей Бурлаком, Сашей, Ляликовым, Седым. По существу так оно и было.

Пехота зашевелилась. Райков смял окурок:

— Ну, пошли купаться.

— Пожрать бы, — сказал Мисюра. — Теперь не скоро привезут.

— Ничего, водички похлебаешь.

Они так и ушли, негромко переговариваясь и поругиваясь между собой.

С тех пор миновали почти сутки. Плацдарм жил. Каким-то неведомым чудом там оставались люди. Ночью их яростно секло на воде, потом пулеметные трассы бешено скрестились на том берегу, днем там дыбом вставала земля. Но когда уже казалось, что на плацдарменном пятачке было уничтожено все живое, оттуда донеслось невозмутимое татаканье «максима».

В панораму Крылов видел, как пехотинцы удлиняли ход сообщения. Где-то там был и взвод Петряева. Несколько раз к пехотинцам осторожно подкрадывались немцы — среди лозы и пойменных трав они были малозаметны. Но их обнаруживал не один Крылов: позади уже тявкали дивизионки, глухими толчками отзывались гаубицы, и перед плацдармом вставала стена земли, дыма и огня, а дальше, у горизонта, распускались гигантские черные тюльпаны дальнобоек. Крылову с его сорокапяткой и нечего было делать.

В сумерках сорокапятчики переправились на плацдарм. Теперь все здесь было изрыто окопами, из которых торчали винтовочные и пулеметные стволы. Плацдарм напоминал ощетинившегося ежа.

Ночь, день и еще одну ночь осатанело били немецкие батареи, а на рассвете гитлеровцы отошли, опасаясь окружения с севера, где уже был освобожден Новгород-Северский. Лавина Центрального фронта покатилась дальше.

* * *

Потянулись километры дорог, радостные и горькие. То была стремительно мелькающая и бесконечно медленная вереница дней, незабываемых и сразу будто исчезающих в подсознании. Крылов потонул в орудийном гуле, затерялся среди лесов и полей, и ему представлялось, что он вечно идет по земле и что единственная реальность в мире — это гудящий, содрогающийся продымленный фронт.

Ушел в тыл раненый Пылаев. Крылов был теперь и командиром орудия, и наводчиком.

Нелепо погиб Омский. Впрочем, смерть на войне, в расцвете сил и молодости — всегда нелепость. Проснувшись ночью, Крылов выглянул из окопа: у орудия дежурил Омский. Ночь была тихая, теплая. Крылов свернул цигарку, закурил.

— Вот стою и думаю, где сейчас моя баба, — заговорил Омский. — Ушла от меня: зашибал я крепко. Дураком жил. Получу получку или так подшабашу и все дочиста. Домой ни рубля не приносил. Сыну иной раз давал конфетку, а ей и платка не купил. Бил ее. Тут собака завоет, не то что баба. Подала на развод. Присудили с меня алименты, а я деру. Скотом был. Сейчас вернулся бы, сказал: «Давай, Шур, все по-новому». В ноги бы ей поклонился.

Омский никогда раньше не откровенничал о себе, а тут всю свою нескладную жизнь выложил, как на ладони.

— Что было, то было, — сказал Крылов. — Главное — понял.

Он разбудил Гришкина на смену Омскому, а сам опять завернулся в шинель на дне окопа, но уснуть ему больше не довелось.

— Накрылся Петя, — сообщил Гришкин.

Шальная пуля угодила Омскому в висок.

Батальон уже нельзя было отличить от роты, а роты от взводов, но полк продолжал наступать. Ожесточенные перестрелки вспыхивали неожиданно, в разное время суток, и вскоре затихали. Пехота опять шла вперед, до нового рубежа.

Сумская область, Черниговская. Шли проселочными и лесными дорогами, оставляя за спиной километр за километром. Каждое новое освобожденное село — новая капля радости. Навстречу выбегали ребятишки; женщины, плача от радости, обнимали пехотинцев: наконец-то свои, наши!..

— Сынок, Егора моего не видели?

— Он, мамаш, другой дорогой идет! А вот тебе чем не Егор? — смеялся Гришкин.

— Ну и слава Богу, слава Богу, лишь бы шел. Егор, значит?

— Егор, мать! Чем плох?

— Мой не такой, мой поменьше, рыженький. Дай-ка я тебя, сынок, вместо своего Егора поцелую…

Эти встречи Крылову не забыть.

— Может, поросенка возьмете? Убило не вовремя, — другая женщина не знала, что предложить долгожданным людям.

— Много нам не надо, а немного возьмем, чего добру пропадать!

Кусок мяса в пути не помешает: кухня то ли будет, то ли нет.

* * *

В лесу у Сожа остановились.

— Формировка, что ли? Самая пора! — рассуждал Гришкин. Он рубил топором хворост и складывал у костра. Сафин следил за огнем, помешивал в ведре ложкой.

— Хороший мясо! Еще надо было брать, запас надо! — упрекнул Гришкина.

— На двоих хватит!

— Зачем на двоих? Трех надо.

— Тебя не в счет, татарин свинину не ест.

— Старый не ест, молодой ест, — посмеивался Сафин.

У Сожа батарею догнал старший сержант Костромин. Сафин бурно радовался его возвращению. Он ухаживал за ним с грубоватой нежностью, словно за братом или сестрой.

— Сюда садись, на пенек садись! Обед варил, суп с мясом есть, — улыбался он щелочками глаз, ямочками на щеках.

Костромин, как всегда спокойный, чисто выбритый, тоже улыбался.

— Вот я и дома, — сказал, присаживаясь к костру. — А это — пополнение, сибиряки!

Крылов радовался Костромину не меньше Сафина. Оттого что Костромин не затерялся на дорогах войны, легко становилось на сердце. Это так хорошо, что близкие возвращаются!

Два необстрелянных паренька — Вилов и Ушкин — прибыли из учебного полка, где закончили курсы сорокапятчиков. Вилов казался расторопнее и общительнее Ушкина — тот больше помалкивал, скептически поглядывая на фронтовиков. Зато в его серьезности было столько кричаще мальчишеского, что Гришкин, хитровато посмеиваясь, не замедлил взять его в оборот.

— Ушкин, говоришь? А меня Гришкин, мы с тобой вроде родственники, ты мне за племянника сойдешь. Тебя как зовут-то?

— Васька, — проговорил Ушкин, шмыгнув носом. Этот незамысловатый жест, напомнивший Крылову о чем-то отдаленном, исчезнувшем за массой других лиц и жестов, рассмешил его. — Василь Тимофеич.

— Это другое дело. А то Васька. Значит, так, Василь Тимофеич, бери котелки и за водой, а если немцев встретишь, кричи громче, чтобы мы услышали, и бегом сюда, да воду не разлей.

Так и прилепилось к Ушкину это «Василь Тимофеич» и вскоре