Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945 - Альберт Шпеер

В соответствии с привычкой Гитлера дублировать органы управления гауляйтеры – как партийные функционеры – подчинялись Борману, а как рейхскомиссары по обороне – министру внутренних дел. Пока министром внутренних дел был слабовольный Фрик, это двойное подчинение не представляло для Бормана никакой опасности, однако, по прогнозам политических аналитиков, Гиммлер на этом посту становился серьезным противовесом Бормана.

Я разделял эту точку зрения и возлагал на Гиммлера большие надежды. Превыше всего я рассчитывал на то, что он остановит наконец распад центральной исполнительной власти. И действительно, Гиммлер сразу же пообещал мне призвать к порядку своевольных гауляйтеров[205].

6 октября 1943 года я выступил с речью перед партийными рейхсляйтерами и гауляйтерами. Я намеревался раскрыть глаза политическому руководству на истинное положение дел, развеять их иллюзии по поводу скорого выпуска нового ракетного оружия и разъяснить, что ситуация в нашей промышленности теперь находится в зависимости от противника. Чтобы перехватить инициативу, необходимо коренным образом изменить структуру экономики Германии, до сих пор еще полностью не переведенной на военные рельсы, заявил я. Из шести миллионов человек, занятых в производстве товаров народного потребления, полтора миллиона необходимо немедленно перевести в военную промышленность. Я сообщил о том, что товары народного потребления теперь будут производиться во Франции, и признал, что это, несомненно, улучшит стартовые позиции Франции в послевоенный период. После этого я заявил оцепеневшим слушателям: «Однако я считаю, что если мы хотим победить в этой войне, то в первую очередь должны пойти на жертвы».

А мои следующие слова, пожалуй, прозвучали слишком резко: «Прошу вас принять к сведению: мы более не можем и не будем терпеть своеволие гауляйтеров, которые препятствуют прекращению производства товаров народного потребления в своих дистриктах. Отныне, если в каком-либо регионе мои распоряжения не будут выполнены в течение двух недель, я своим приказом закрою предприятия. И смею вас уверить, я любой ценой готов заставить вас признать авторитет имперского правительства! Я имел беседу с рейхсфюрером СС Гиммлером и отныне, в случае невыполнения приказов, буду применять самые решительные меры».

Две последние фразы встревожили гауляйтеров куда больше, чем моя обширная программа. Не успел я закончить речь, как несколько человек во главе со старейшим гауляйтером Йозефом Бюркелем бросились ко мне. На повышенных тонах, грозно жестикулируя, они обвинили меня в том, что я угрожал им концентрационным лагерем. Я попросил Бормана еще раз дать мне слово, чтобы развеять недоразумение, однако Борман отмахнулся и с фальшивым добродушием заявил, что это ни к чему, ибо нет никаких недоразумений.

Вечером после того совещания гауляйтеры так перепились, что без посторонней помощи не могли добраться до спецпоезда, на котором ночью должны были отправиться в Ставку фюрера. Наутро я попросил Гитлера серьезно поговорить с политическими соратниками, но он, как всегда, пощадил чувства старых товарищей по борьбе. А вот Борман успел доложить о моей ссоре с гауляйтерами[206]. И Гитлер дал мне понять, что все гауляйтеры в ярости. Но что их больше всего разгневало – не сказал. Вскоре мне стало ясно: Борман наконец-то нашел способ подорвать мой авторитет. Он давно предпринимал подобные попытки, но лишь впервые добился кое-какого успеха. И ведь я сам дал ему повод. Отныне я уже не мог рассчитывать на безусловную поддержку Гитлера.

Вскоре мне довелось узнать и истинную ценность обещаний Гиммлера. Я распорядился послать ему документы о серьезных разногласиях с гауляйтерами, но не получал ответа несколько недель. Наконец статс-секретарь Гиммлера Вильгельм Штуккарт с некоторым смущением сообщил мне, что министр внутренних дел переслал документы непосредственно Борману, и ответ Бормана только что прибыл. Там отмечалось, что все указанные случаи проверены: как и ожидалось, мои приказы были неправомочны и гауляйтеры имели полное право не выполнять их. По словам Штуккарта, этот доклад вполне удовлетворил Гиммлера. Вот так лопнули мои надежды на усиление власти правительства и ослабление партийной власти на местах. Из союза Шпеер – Гиммлер ничего не вышло.

Прошло несколько месяцев, прежде чем я понял, почему мои планы были обречены на провал. Как рассказал мне гауляйтер Нижней Силезии Ханке, Гиммлер все же попытался нанести удар суверенитету некоторых гауляйтеров. Он разослал им приказы через начальников СС в их регионах, то есть нанес им неприкрытое оскорбление, но не принял в расчет мощную поддержку партийного аппарата Бормана. Всего за несколько дней Борман добился от Гитлера запрета на подобные действия Гиммлера. Может, Гитлер и презирал своих гауляйтеров, но в критические моменты всегда сохранял верность старым товарищам по оружию, и с этой сентиментальной дружбой не могли совладать даже Гиммлер и СС.

Потерпев поражение в первой же схватке, руководитель СС полностью признал независимость гауляйтеров. Намеченное совещание «имперских комиссаров по обороне» так и не созвали, и Гиммлер удовольствовался властью над не столь влиятельными бургомистрами и другими мелкими чиновниками. Борман и Гиммлер, давно обращавшиеся друг к другу на «ты» и по имени, снова стали добрыми друзьями. Моя речь помогла выявить интересы и соотношение сил различных группировок, но подставила под удар меня самого.

Не прошло и нескольких месяцев, как я записал на свой счет третью неудачную попытку активизировать скрытые возможности режима. Поставленный перед суровым выбором, я решил перейти в наступление. Всего через пять дней после речи перед гауляйтерами я добился от Гитлера своего назначения руководителем восстановления всех городов, пострадавших от бомбардировок. Таким образом, я получил полномочия в сфере, гораздо более близкой моим противникам, включая Бормана, чем многие проблемы, связанные с войной. Некоторые руководители уже думали о восстановлении этих городов как о своей важнейшей задаче на ближайшее будущее, но указ Гитлера ясно продемонстрировал, что подчиняться им придется мне.

Это назначение нужно было мне не только как средство в борьбе за власть. Над пострадавшими городами нависла еще одна угроза, которую я намеревался предотвратить: гауляйтеры видели в разрушении городов шанс сровнять с землей исторические здания, значения которых не могли оценить. Мне уже приходилось наблюдать проявления этой тенденции. Однажды я с гауляйтером Эссена смотрел с высокой террасы на руины пережившего бомбежку города. И вдруг гауляйтер вскользь заметил, что, раз уж кафедральный собор поврежден, его можно снести, чтобы он не мешал модернизации города. Бургомистр Мангейма умолял меня помочь предотвратить уничтожение выгоревшего Мангеймского замка и развалин Национального театра. Я узнал, что и в Штутгарте сгоревший дворец собирались снести по приказу местного гауляйтера[207]. Во всех этих случаях гауляйтеры руководствовались одним и тем же лозунгом: «Долой замки и церкви; после войны мы построим свои собственные памятники!» В этом отношении к памятникам старины проявлялся не только комплекс неполноценности партийных функционеров. Как объяснил мне один из гауляйтеров, оправдывая отданный им приказ об уничтожении монумента, замки и церкви прошлого – цитадели реакции, стоявшей на пути нашей революции. Подобные замечания свидетельствовали о фанатизме, свойственном партийным вождям в период борьбы, но, как я полагал, растерянном за годы пребывания во власти – годы компромиссов и уступок.