Ледяная трилогия - Владимир Сорокин

В коридоре все смешались – мужчины и женщины. Толпа подошла к большой двери матового стекла. Дверь светилась голубым. Разговоры и бормотание стихли, толпа напряженно замерла. Все узники бункера стояли у двери с пластиковыми стаканчиками, наполненными водой. Прозвучал переливчатый сигнал, дверь открылась. Толпа стала медленно и напряженно втискиваться в небольшое проходное помещение, освещенное голубоватым светом. В стене напротив двери виднелись пять окошек. Возле окошек неподвижно застыли двое охранников с дубинками. Узники сразу же выстроились в пять очередей. Стоя тесно, прижимались друг к другу, но старались не толкаться, чтобы не пролить воду. Прижавшись к спине какой-то прихрамывающей украинке, Ольга бережно держала стаканчик у своей груди, накрыв сверху ладонью. Сердце ее сильно билось. Его удары прочистили голову от хаотичных мыслей. Ольга смотрела только вперед, двигаясь к голубоватому окошку. Кто-то коротко вскрикивал, кто-то толкался. Но спокойствие толпы подавляло нервных одиночек. Толпа ползла к окошкам. Каждый получал свое и сразу же выходил из голубой комнаты.

Наконец подошла очередь Ольги. Склонившись к окошку, она приложила выступ на своем ошейнике к металлической пластине. Пропищал сигнал, и из окошка выкатились две прозрачные таблетки с оттиснутым «ICE». Ольга схватила их и сразу же проглотила, запив водой. Кинула стаканчик в контейнер и вышла из «вратарской», как прозвали это голубое помещение. Сердце ее билось все сильнее.

«Сразу пойду к шведам…» – подумала она.

Сзади послышался шум, взвизги и крики: кто-то пытался отнять у кого-то таблетку.

«Начинается…» – Ольга прошла по коридору, свернула в «Ветчину». Там уже образовывались группы, рассаживались, готовясь к путешествию. Но шведского угла здесь не было.

«Шведы сегодня в “Гараже”!» – догадалась Ольга.

Ее стали ловить за руки француженки и гречанки, румынки и украинки, бормотать, уговаривать. Альбинос-исландец кинулся ей под ноги, схватил за колени, зашептал по-исландски, бодаясь потным от желания лбом. Из его истеричного шепота со слюной вываливалось лишь одно понятное слово:

– Бонус!

Заткнув уши, Ольга бросилась в «Гараж». И сразу заметила шведский угол: человек десять уже сидели на полу, готовясь. Она подошла, пробормотала что-то, протянула дрожащую руку, рухнула на колени, стала трогать сидящих. Ее ждали, ее приветствовали радостно, трогая такими же дрожащими руками, расступались, тянули. Глаза, голубые и синие, бледно-небесные и глубоко-морские, смотрели в упор, лучась и поблескивая, обещая разделенную на всех радость. Трепеща, она втиснулась, влилась, взялась за влажные от волнения руки, чувствуя, как нарастает сердечная волна, как распирает грудь, как кружится голова, как стучит кровь в висках. Сила шведского угла потрясала.

«Вот оно… уже!» – Она сладко закрыла глаза.

Подходили новые, только что проглотившие свою порцию счастья, садились, прижимались тесно, брались за руки крепко, неразрывной цепью сладкого предчувствия. Появилась Лиз, коснулась, укоренилась, укрепляя собой угол радости, дрожа красивыми губами. Возникли среброкудрый грек и огненно-рыжий израильтянин, плечистый небесноокий швед с обезображенным лицом и розовощекая, бритая наголо американка. У всех были бонусы. Все жаждали счастья.

«Лучшие здесь!» – радостно пульсировала Ольгина кровь.

И – наступал миг полета. Вцепившись в товарищей по радости, она закрыла глаза. Но провалиться в прелестное и радостное не дали – холодные чужие руки выхватывают из угла:

– Преступница! Она сожрала Лед!

Сильные руки тянут, волокут по коридору. Она же чувствует каждой клеткой, как в животе тают, тают, тают, тают две льдинки, две божественные, неповторимые, дающие радость неземную. О, лишь бы они успели растаять! Еще несколько мгновений! Тайте, тайте, тайте быстрее, родные мои, тело мое хочет вас, тело мое плачет от желания, тело мое сосет вас и стонет…

– Раскройте ей рот!

Беспощадные лица, холодные глаза, жесткие руки в резиновых перчатках. Разжимают зубы, вставляют стальную распорку, рот раскрывается больно, против воли.

– Зонд! – Пластиковая змея лезет в горло, ползет по пищеводу, раздвигает и не дает дышать.

Бьется тело, извивается в руках, но держат крепко, крепко, крепко, и там, в желудке, проворная змея всасывает милые, нежные, родные и желанные льдинки, не дав им раствориться, и нечем уже, нечем уже дышать, дышать, дышать…

Ольга вскрикнула.

И проснулась.

– Что с тобой? – лежащая рядом Лиз положила ей руку на грудь. – Ты вся мокрая…

Ольга скинула тонкое махровое одеяло, приподняла голову, села и свесила ноги с койки:

– Фу, какая чушь приснилась…

В «Ветчине» был полумрак. Электронные часы показывали 3.47. Женщины спали. Ольга вытерла ладонью мокрое от пота лицо:

– Бред…

– Что такое, рыбка? – Лиз обняла ее сзади. – Принести тебе водички?

Ольга полусонно рассмеялась, тряхнула головой:

– Мне приснилось, что нас тут кормят какими-то ледяными наркотиками… таблетки какие-то прозрачные… и я так сильно хочу, так жажду… а у меня их отнимают…

– Здесь снится много ледяного . Это нормально… – Лиз гладила ее. – Мне тут сначала снилось, что я маленькая, как букашка, и что я вмерзла в лед. Навсегда. И навеки в этом льду…

– Да… и еще… библиотека!

– Какая библиотека?

– Будто здесь у нас есть библиотека.

– Отлично. Я хочу в твой сон.

– И какие-то коллективные трипы с этой таблеткой… шведский угол…

– Шведский угол сегодня вечером выиграл у наших в мини-футбол.

– Господи, здесь же спортзал, а не библиотека… – Ольга мотала головой. – И мужчины живут отдельно… бред!

– Обойдемся и без мужчин. – Лиз поцеловала Ольгу между лопаток, слезла с койки.

Подойдя к автопоилке, наполнила стаканчик водой, отпила, вернулась, протянула Ольге:

– Попей.

Ольга отпила ледяной воды.

– Странно… мне ни разу здесь дом не снился.

– Мне тоже. – Лиз обняла ее.

– Но это… очень странно!

– Нет, милая, это не странно.

– Почему?

– Потому что наш дом здесь. И другого не будет. – Лиз зевнула, прижалась к Ольге.

Засыпая и вспоминая свой странный сон, Ольга почувствовала плечом впадину в груди Лиз.

Последние

Руки братьев будят мое тело. Будят тело Горн. Мы на нашем острове. В нашем Доме. На нашем ложе. Мы лежим рядом. Теперь, после Великой Ночи, наши тела похожи. Много сил отдали они Последнему Поиску. Они очень стары. Так стары, что уже не могут двигаться. Руки братьев открывают нам глаза, поднимают веки. Нас берут на руки с ложа, омывают, кормят и лелеют. Теперь надо оберегать наши тела. Чтобы Свет не покинул их. Но не только наши тела: надо беречь тела всех братьев и сестер Света. Всех 23 000. Теперь каждое тело особенно дорого. Ибо близко Преображение. Недолго осталось ждать.

Накормив нас питательными жидкостями, братья опускают тела наши в мраморную ванну. Парным молоком буйволиц наполнена она. Помогает это поддерживать силы в телах наших. Рядом лица наши. Вижу близко я лицо Горн. Он мальчик по законам мясного мира. Но сильно постарело лицо его за ту ночь. Постарело и тело Горн. Теперь он такой же, как и я.

Горн смотрит на меня.

Мы не в силах говорить на языке Земли – губы наши не могут двигаться.

Но сердца говорят.

Сегодня Братство должно обрести трех последних из 23 000. Но трудные эти последние. Трудно будет обрести их, вырвать из мясного мира. Подвижны они. Один из них движется по Земле, убивает одних мясных машин, скрывается от других. Другой живет в Земле, он работал в месте, где мясные машины делали яростные яды, и отравился ими, и изменился телом, и стал рыть землю, и скрываться от мясных машин. Третья просто любит прыгать и бежать куда хочется.

Ноадуноп

За 6 месяцев и 13 дней японского существования я наконец понял, на что похож Токио с птичьего полета:

– Нью-Йорк после атомной бомбардировки.

Я шепчу это на родном голландском в стакан с «Личи», усмехаясь своему открытию. И перевожу взгляд на город суши и когяру, погружающийся в сумерки. Круто сидеть на 61-м этаже, потягивать любимый коктейль и смотреть. На Восточную Столицу. Сквозь пятисантиметровое стекло. Трогая пальцем лед в стакане.

Через минуту делаю поправку:

– Не самая удачная бомбардировка.

Это правда: в однородной массе пеньков небоскребов, как бы оставшихся после атомного взрыва, высятся редкие стоэтажные башни-одиночки. Глядя на них, вспоминаю рев Годзиллы, уничтожающей Восточную Столицу в старом японском блокбастере. Я сочувствую этим гордым одиночкам. Чокаюсь со стеклом за их стойкость в ожидании очередного мегаземлетрясения. Которого ждут в Токио уже 70 лет. Глаза не в силах оторваться от города. Я с детства любил долго смотреть. И слава Богу. Этот опыт сильно помог в моей непростой профессии. После того грека в Лондоне я стал еще более наблюдательным. Я умею жить глазами. Темнеет здесь всегда стремительно. Уже зажигаются огни улиц. А на западе – розово-оранжевое марево от скрывшегося солнца. Еще минут пять – и стемнеет. Этого времени вполне хватает, чтобы вспомнить, кто ты и зачем. Я доволен собой и окружающим. Пока – все в цвет. Я хорошо вписался в этот мегаполис. На очередные полгода. Они ищут меня в Европе и Америке. Но у меня уже два года узкие глаза, совсем другой нос и немного другие губы. И я брею голову, как монах. Бывшие сослуживцы по Корпусу ни за что не узнали бы меня. Однополчане по Балканам – тоже. Только по татуировкам. Классно, что на Земле есть Азия, куда можно заползти и раствориться. Уже три человека сказали мне, что я – вылитый монгол. Кайфово! Я – монгол. Периодически совершающий набеги. Потомок Чингисхана. Грек дался мне просто даром – две пули в печень, контрольный в голову, как в кино. При полной беспомощности охраны. Но месяц кропотливой подготовки был по-настоящему тяжел. Всегда угнетает невозможность глубокого сна во время дела. От этого я реально устаю. Японские массажистки прилично поработали над моим худощавым, но мускулистым телом. А две когяру с Шибуя за три совместные ночи окончательно вернули меня к жизни. Что ж, я не железный Брюс Уиллис из «Die hard!». И слава моему маленькому персональному богу…