Миронов - Лосев Федорович

Нужно признать, что это движение, руководящее Мироновым, вызвано действительно исторической обстановкой на Дону, действительно тяжелыми событиями и безобразиями, творимыми на Дону. Из истории мы знаем, как лучшие сердца не могли молчать, видя вопиющие несправедливости в своей стране. Мы знаем, как наш великий мыслитель Толстой закричал: «Я не в силах больше молчать», так и Миронов, будучи не в состоянии равнодушно смотреть на безобразия, чинимые на Дону, закричал от всего сердца, и его услыхали. И кто знает, не было ли вызвано этим криком известное обращение центра к казакам. И мы знаем, что за последнее время политика Советской власти изменилась по отношению к казачеству. Все это говорит за то, что Миронов был исторически прав, закричав, что дальше так не может продолжаться! Миронов закричал, и крик его пробудил к излечению одной из язв Советской России. В этом его заслуга, и за это его можно помиловать».

19

Миронову казалось, что защитник зря просит судей помиловать его. За что, позвольте спросить, «миловать»?.. Если послушать злобного и кровожадного Смилгу, то Филипп Козьмич – злейший враг революции и Советской власти. Послушать защитника, то Миронов, оказывается, – «лев революции». Кто же он на самом деле? Каков его истинный характер? Мужественный и совестливый, пришедший в революцию не из-за корысти и чинов, не из-за голодного и беззащитного бесправия, а по убеждению, девиз которого в жизни – правда. За все годы войн – русско-японской, империалистической и гражданской – ни одного недостойного поступка не совершил. И в гражданскую? Да и в ней, братоубийственной, как это ни странно. Бой – тут с обеих сторон царствует беспощадность. Но после, когда люди приходят в себя и начинают в память приходить, ведь он отпускал домой раненых и пленных. А это что-нибудь да значит для людей, приготовившихся к смерти. А как поступал Якир, допустим, и его учителя – Свердлов, Троцкий, Ходоровский, Гиттис, Френкель? Убивать всех – и пленных и раненых. Даже процентное уничтожение казаков... До такой дикости могли дойти только инородцы! И за это им – слава и памятники от русского народа? Где же предел уничижения человека как такового?! И так целый народ, как на иконы, может молиться на своих палачей? Это что такое надо с ним сделать, чтобы превратить его в послушное стадо?!. Гордых, свободолюбивых, мужественных сынов Дона...

И вот судят одного из храбрейших и достойнейших. Судят, как бандита и изменника Дона. А он влюбленный в этот самый Дон и против него не совершил даже в мыслях ни одного недостойного деяния.

Какое-то дикое зрелище представляет этот суд. Честнейшего донского казака Филиппа Козьмича Миронова судят за то, что он вопреки запрету этого самого Смилги выступил на фронт. Рвался на фронт, а его за это приговаривают к смертной казни. Это равносильно тому, что портрет палача повесили в передний угол горницы и заставили на него молиться... Значит, троцкистам не нужна была победа над контрреволюцией?! Им нужно было продолжение бойни. Продолжение самоистребления донских казаков. Самоистребление русского народа. Как сам «вождь» Троцкий выразился, чтобы «железной рукой загнать человечество к счастью!!!». Разве не может быть подвластен народ этим извращенным человеческим натурам? Подвластен и он, казак Миронов? Вот сегодня или завтра на рассвете шлепнут его, и поминай как звали... Где же та грань между борьбой за свободу и счастье народа и кощунственной оглупленностью великой идеи? Кто позволил инородцу Смилге устраивать счастье русского народа? Жестоко и прямолинейно спрашивал себя Миронов, потому что он являлся представителем этого самого народа, которому Смилга уготавливал «счастливое будущее». Да не хочет он, Миронов, из таких липких, волосатых рук получать счастье. Не хочет! И не будет. Уж лучше пулю в лоб, чем пресмыкаться перед инородцами. Он сохранит честь и достоинство и умрет свободным и несломанным. Придет время, и люди рассудят, кто был истинным борцом за свободу, а кто незваным явился загребать себе удачу. А почему приблудившемуся Смилге не стыдно чужой хлеб есть, да еще и командовать хозяевами? Значит, он никчемный человек, и руки у него загребущие на чужое добро. Он что же, в России останется до конца дней своих и будет обучать «туземцев», как жить, дышать и быть счастливыми?.. Чушь. Было бы мудро и разумно прийти к народу и поучиться у него, как жить по совести. А он пришел и начал командовать. И не стыдится.

На Дону такому нахальному пришельцу, вошедшему в собрание почтенных стариков, – первый кнут. На соборную площадь, спустили бы штанишки – и кнута ввалили. Чтоб не смел рта разевать, коли его не спрашивают. Чтобы не засорял людям головы, а Дон – сквернословием... Ведь всем памятно событие, когда казаку, плюнувшему в реку, плетей ввалили, да еще батюшка эпитафию наложил. И Дон, и донская степь издревле оставались чистыми, как люди, населяющие эти благодатные места. Они творили дела и песни пели. Песня – это образ жизни казака: как дышать, говорить, работать... А теперь вместо песен инородцы принесли нам свист пуль и скрежет штыков... Что же произошло с духовным миром казаков? Но кто остановит кровавый разгул приблудившихся пришельцев?..

Останься же ты в живых, Миронов, хоть жертвенной свечой, но помоги оскверненному Дону очиститься от скверны!.. Тебе предоставляется последнее слово в этом запутанном и кровавом мире. Последнее?.. Как последняя вспышка на небосклоне в «соловьиную» ночь... Как последняя любовь... О Надя-Надюша...

20

Последнее слово Филиппа Козьмича Миронова на заседании Чрезвычайного ТРИБУНАЛА 7 октября 1919 года:

«Граждане судьи, свои впечатления о пребывании в камере № 19 я занес на клочок бумаги, который останется после меня. В первые минуты диким казалось пребывание в этом каменном мешке. Когда захлопнули его дверь – не сразу понял, что произошло. Вся жизнь отдана революции, а тебя посадили в тюрьму; всю жизнь боролся за свободу – и в результате ты лишен свободы.

Обвинитель здесь приписывает мне какую-то скромность. Но я хочу, наконец, чтобы меня поняли не как скромного человека, спасающего свою шкуру, ибо я ее никогда не спасал там, где голос совести этого не требовал.

В том каменном мешке около меня впервые не было ни одного врага, ни одного человека, который помешал бы мне взять книгу более серьезного содержания. Смилга сказал, что я не знаком с Марксом. Да, я не знаю его, но там, в заключении; я впервые прочел небольшую книжку о социальном движении во Франции и напал в ней на одно определение, характеризующее подобных мне людей. Дело в том, что во Франции были социалисты, озабоченные мыслью о справедливости, всюду и везде искавшие ее. Эти люди были в высшей степени искренние, но лишенные научных знаний и методов.