Мария кровавая - Кэролли Эриксон

Его губы продолжали двигаться уже после того, как обгорело горло. Несчастный проповедник не мог больше издать ни звука, даже застонать, но наблюдавшие заметили, что после того «как рот у пего стал совсем черный и распух язык, губы продолжали шевелиться, пока их не съел огонь». Единственное, чем мог еще управлять Хупер, были руки, и он стучал ими в грудь, как бы каясь перед Богом, а затем одна упала вниз, а вторая быстро барабанила по тому, что осталось от груди, хотя с пальцев «капали жир, вода и кровь». Только спустя некоторое время его голова безвольно опустилась вниз, и он умер.

Хупер сгорал заживо почти три четверти часа. «С покорностью агнца он вынес высшую степень мучений, — записал исследователь преследований протестантов Фокс, прочтя присланное ему описание последних минут Хупера, — он не дергался — пи вперед, ни назад, ни в какую сторону. Вся его нижняя часть была объята огнем, из живота выпадали кишки, но он умер тихо, как младенец в постели. И вот теперь сей благословенный мученик царствует, обласканный Господом, на небесах, угот-ованиых верным Христу еще до основания мира. И мы, христиане, должны славить Бога за то, что он ниспослал нам таких верных праведников, как Хупер».

ГЛАВА 41

Когда нестерпим тирании гнет

И правят страною жестокость и зло,

Когда страдает простой народ

И время огня и меча пришло,

В час казней и пыток, несчастий и бед

Взываем мы к нашей Элизабет!

Хупер был одним из нескольких протестантов, сожженных за ересь в феврале 1555 года. В некоторых исследованиях это событие обозначается как начало нового этапа в правлении Марии, однако в феврале 1555-го никакой кровавой кампании против протестантов еще не начиналось. Просто некоторые еретики понесли заслуженное наказание, которого давно ждали. Епископа Гардинера — он в конце января судил в своем епископальном суде Хупера и его единомышленников — обвиняли в том, что он был «слишком мягким и деликатным» по отношению к виновным в «кошмарной и в высшей степени дерзостной» ереси. Считалось, что еретики — не обычные преступники и не могут восприниматься как простые поджигатели, убийцы или предатели. Они покусились не только па человека, по и на Бога! Распространяя ложь о природе Бога и его священных символах, они были для общества опаснее, чем зараженные проказой или потницей. Еретики являлись разносчиками гораздо худшей моровой язвы, которая приводила к духовной гибели и отказу от вечного загробного блаженства.

Гардинер полностью разделял эту точку зрения, считая ересь худшим злом из всех возможных, но он осознавал политическую опасность слишком поспешных действий в деле ее подавления. «Для меня, — говорил он, — церковная ересь — это как нарыв па теле человека. Несмотря на сильную боль, его необходимо вскрыть, иначе он сгноит все тело».

Как видим, высказывание весьма сдержанное, хотя Пэд-жет со своими единомышленниками в Совете постоянно называл лорд-канцлера кровавым палачом.

Следует заметить, что при дворе Марии и за его пределами не было никого, кто бы не требовал сожжения еретиков. Совет обсуждал этот вопрос начиная с лета 1554 года, и говорили, что особенно яростно за самые жестокие наказания для не отрекшихся от своих убеждений протестантов выступал казначей Полет. Реджинальд Поул, много размышлявший о мученичестве и больше двадцати лет близко связанный с кардиналами-реформаторами, был полон решимости сражаться с ересью любым оружием, какое только имеется в распоряжении церкви. Среди его единомышленников был кардинал Ка-рафа, глава ордена тиетинов, будущий папа Павел IV, немилосердный к протестантам, лично надзиравший за пытками и безжалостными гонениями, проводимыми папской инквизицией. На континенте Поул находился па переднем крае воинствующей католической реформации и принес эти радикальные идеи с собой в Англию.

Ренар, следивший за протестантской угрозой с самым пристальным вниманием, считал, что, если епископов не обуздать, они отправят на костер всех еретиков. Вызывали тревогу статьи Лондонского епископа Боннера, опубликованные осенью 1554 года. В них почти в каждом абзаце встречалось слово «инквизиция», и, чтобы оправдать их публикацию без одобрения короля, королевы или Совета, Боннер заметил, что «в религиозных делах надо действовать твердо и без страха». Как и Ренар, Боннер осознавал опасность протестантского бунта как реакцию на сожжения еретиков, но причин прекращать эти казни не видел. Напротив, он рекомендовал их продолжать, но действуя втайне.

Опасаясь слишком большого усердия епископов в этом вопросе, Ренар тем не менее верил, что Филипп, если захочет, сможет их сдержать. Но король не захотел. Причиной этому была его глубокая личная неприязнь к малейшему намеку на ересь. Конечно, сразу же после того как начались сожжения еретиков, Филипп решил на всякий случай от них отмежеваться и вывести из-под удара всех остальных испанцев, потому что подобная политика здесь могла привести к восстанию. Он повелел своему капеллану осудить сожжения, но это был всего лишь жест. Большую часть жизни Филипп прожил среди знаменитой испанской инквизиции, где в течение нескольких веков наказать за религиозные заблуждения мучительной смертью считалось богоугодным деянием. Инквизиторскую машину на полный ход запустила его прапрабабушка (она же бабушка Марии), королева Изабелла, а главный наставник Филиппа в государственных делах, его отец Карл V, по некоторым оценкам, сжег, обезглавил и похоронил живьем в своих фламандских землях по крайней мере тридцать тысяч лютеран и анабаптистов. В том же 1555 году по его повелению казнили семьдесят человек в месяц. Капеллан Филиппа, приехавший с ним в Англию, Альфонсо-и-Кастро, был известен как решительный гонитель еретиков. Свои трактаты на эту тему он посвящал испанскому принцу.

Обычно Филипп старался держать свои чувства при себе, но однажды в откровенном письме, написанном спустя четыре месяца после прибытия в Англию, заметил относительно англичан, назначенных быть его личными слугами в спальных покоях: «Я не уверен, что они достаточно добрые католики, чтобы постоянно находиться при моей персоне». Изощренная жестокость Филиппа во всем объеме проявилась вскоре после того, как он стал королем Испании. Филипп невероятно усилил работу инквизиции и лично председательствовал на многочисленных аутодафе, проводимых на городской площади в Вальядолиде. Сохранилось свидетельство, согласно которому король на вопрос одного из мучеников, за что он предает его такой жестокой смерти, ответил: «Если бы у меня был сын, такой же упрямый, как ты, я бы сам принес хвороста на его костер».

Странно, но об отношении Марии к февральским казням Хупера и остальных в хрониках ничего не говорится. Обсуждая в своих письмах сожжение еретиков, Ренар делает акцепт не па Марии, а на Филиппе. Разумеется, ему хотелось подчеркнуть превосходство Филиппа, но если бы Мария была среди наиболее яростных приверженцев сожжений, то в его депешах это бы обязательно как-то отразилось. Как и все в ее окружении, Мария считала, что еретики заслуживают самого сурового наказания и что сражение с неправедной верой — одна из важнейших задач ее правления. И все же сохранилась заметка, сделанная «ее собственной рукой», из которой ясно следует, что борьбу с протестантами с помощью репрессий она считала мерой временной и что такая политика должна проводиться без мстительности и благоразумно.

Чтобы охладить пыл чиновников, она приказала членам Совета лично осуществлять надзор за казнями на костре в Лондоне, обращая особое внимание не на самих преступников-еретиков, а на то воздействие, которое их казнь оказывает на окружающих. Филипп питал к еретикам физическое отвращение, Мария же находила их просто презренными отщепенцами, которые вводят в заблуждение других, слишком невежественных, чтобы осознать правду, и потому губящих себя в пучине ереси, не позволяя своей душе получить спасение на небесах. «Что касается наказания еретиков, — писала она, — то я считаю, что было бы хорошо наложить наказание в самом начале, без большой жестокости или пристрастия, но соблюдая должную строгость по отношению к тем, кто выбрал лживую доктрину, чтобы обманывать простаков. При этом надо дать этим людям возможность ясно уразуметь, что они осуждены не без основания. Тогда другие, узнав правду, будут остерегаться быть соблазненными впадением в ересь. Очень важно также, чтобы в Лондоне никто не был сожжен без присутствия кого-то из членов Совета. А во время такой казни, здесь и в любом другом месте, должна быть произнесена добрая и благочестивая проповедь».

Следует отметить, что в христианском мире не было кон фессии, которая бы с большей яростью, чем протестанты, требовала подвергнуть мучительной казни всех виновных в религиозных заблуждениях. Здесь они отличались от католиков лишь в суждении, что истинно, а что ложно. Во всяком случае, Джон Нокс более страстно желал видеть на костре Гардинера, Танстола и Боннера, чем любой из католиков хотел сжечь его. «Это не только законно — наказать смертью таких, которые стремятся ниспровергнуть истинную веру, — писал он, — но к этому следует обязать магистраты и вообще всех людей». Здесь он вторит словам Жана Кальвина, который утверждал, что любой, кто считает, что казнить еретиков несправедливо, так же виновен, как и сами еретики. Во время правления Эдуарда Кальвин советовал герцогу Сомерсету: «Ни в коем случае не следует допускать никакой сдержанности и терпимости. Этим можно погубить дело оздоровления религии». Эту точку зрения разделяли почти все лидеры протестантов: Меланктон, Беза, Фарель и Лютер, чьи последователи в Германии не позволили английским беженцам поселиться на их землях, потому что те отказывались признавать физическое присутствие Иисуса в священных символах. В Англии Джон Филпот, разоблачая группу своих же единомышленников-протестантов, называл их «горячими головешками из ада», которых дьявол «уполномочил в наши дни осквернять Евангелие». «Такие негодяи, — писал он, — достойны быть сожженными без жалости».