Джонатан Стрендж и мистер Норрелл - Сюзанна Кларк

— Джордж, — обратился Стрендж к лакею, державшему над его головой зонт, — ты умеешь рисовать?

— Прошу прощения, сэр?

— Ты когда-нибудь учился рисовать? Понимаешь основные принципы? Передний план, задний план, перспектива и всякое такое?

— Я, сэр? Нет, сэр.

— Очень жаль. А вот меня этому учили. Когда-то я с легкостью мог нарисовать пейзаж или портрет — очень профессионально и совершенно неинтересно. Точно так же, как и любой другой образованный дилетант. А твоя покойная супруга вовсе не имела возможности, как я, брать дорогие уроки, зато была наделена куда большим талантом. Ее акварельные изображения людей — и взрослых, и детей — привели бы в ужас любого модного учителей рисования. Фигуры показались бы ему слишком застывшими, а цвета слишком яркими. Однако миссис Стрендж обладала несомненным даром схватывать выражение лица и особенности фигуры, видеть очарование и привлекательность в самых заурядных ситуациях. В ее рисунках присутствует нечто живое и в то же самое время настолько обаятельное, что… — Стрендж неожиданно умолк, словно потеряв нить мысли. — Да, так о чем это я? Вспомнил: рисование оттачивает способность наблюдать и замечать, которая очень полезна в жизни. Возьмем, например, эту дверь…

Лакей посмотрел на дверь.

— Сегодня холодно, сумрачно, дождливо. Света очень мало, а, следовательно, нет и тени. Сама собой напрашивается мысль о том, что за дверью так же мрачно и темно. Вот почему трудно объяснить появление тени — я имею в виду отчетливую тень, идущую слева направо, из-за которой левая половина двери кажется почти черной. Больше того, мне кажется, я не ошибусь, предположив, что даже будь сегодня солнечно и светло, тень все равно падала бы в противоположном направлении. Так что эта тень очень странного свойства. Она совершенно не сообразуется с природой.

Лакей взглянул на кучера, словно прося помощи, однако тот твердо решил оставаться в стороне, а потому пристально смотрел вдаль.

— Понимаю, сэр, — покорно согласился он.

Стрендж продолжал рассматривать дверь с тем же выражением задумчивого интереса. Потом наконец позвал:

— Чилдермас! Это вы?

Какое-то время не происходило ровным счетом ничего, потом черная тень, так насторожившая Стренджа, шевельнулась. Она отстала от стены, как отстает мокрая простыня, когда ее стаскивают с кровати, изменила очертания, сжалась, сузилась и превратилась в человека по имени Джон Чилдермас.

Чилдермас изобразил слегка перекошенную улыбку.

— О, сэр, от вас надолго не спрячешься.

Стрендж фыркнул.

— Я жду вас целую неделю, если не больше. Где вы были?

— Хозяин послал меня только вчера.

— А как дела у вашего хозяина?

— Плохо, сэр, очень плохо. Его одолевают насморк, головная боль, дрожь в руках и ногах. Все симптомы сильного раздражения. А сильнее всего раздражаете его вы.

— Рад слышать.

— Да, кстати, сэр, собирался вам сказать. На Ганновер-сквер у меня для вас лежат деньги. Жалованье из Казначейства и Адмиралтейства за последний квартал 1814 года.

Стрендж удивленно поднял брови.

— И что, неужели Норрелл действительно готов отдать мою долю? Я уже решил, что деньги исчезли навсегда.

Чилдермас улыбнулся.

— Мистер Норрелл ничего об этом не знает. Когда принести деньги? Может быть, сегодня вечером?

— Конечно. Меня дома не будет, отдайте их Джереми. Чилдермас, удовлетворите мое любопытство: Норрелл знает, что вы разгуливаете по городу невидимкой и превращаетесь в тени?

— О, я учусь всему понемножку везде, где только можно. Двадцать шесть лет служу у мистера Норрелла. Надо быть совсем тупым, чтобы за все это время не перенять никаких навыков.

— Да, разумеется, но я спрашивал совсем не об этом. В курсе ли мистер Норрелл?

— Нет, сэр. Конечно, он подозревает, однако предпочитает не знать наверняка. Волшебник, проводящий свои дни среди книг, должен иметь кого-то на посылках. Сами понимаете, в серебряной чаше с водой увидишь далеко не все.

— Хм… ну, тогда вперед, любезнейший! Выясните то, зачем вас послали!

Дом выглядел неопрятным, почти заброшенным. И окна, и стены его давно покрылись грязью, а ставни кое-где грозили отвалиться. Стрендж и Чилдермас ждали на тротуаре, а лакей стучал в дверь. Стрендж держал над головой зонт, Чилдермас словно не замечал дождя.

Некоторое время совсем ничего не происходило, потом лакей заглянул внутрь и заговорил с кем-то, не видимым с улицы. Судя по всему, лакей Стренджа был невысокого мнения о собеседнике: он стоял, небрежно подбоченясь, и разговаривал тоном, свидетельствующим о крайнем нетерпении.

Наконец дверь открылась шире, и появилась очень маленькая, очень грязная, очень испуганная девочка-служанка. Джонатан Стрендж, Чилдермас и лакей вошли в дом. Переступая порог, каждый смерил ее взглядом, от чего у бедняжки душа окончательно ушла в пятки.

Стрендж не потрудился назвать свое имя — было ясно, что маленькая служанка все равно не сможет его запомнить и передать хозяевам. Он коротко предложил Чилдермасу следовать за ним и, бегом поднявшись по лестнице, направился прямиком в одну из комнат. Там, в неярком свете горевших в тумане свечей — поскольку казалось, что дом создает свою собственную погоду — джентльмены обнаружили гравера, мсье Минервуа, и его помощника, мсье Форкалкье.

Мсье Минервуа был невысок ростом и худощав. Длинные волосы его, прекрасные, темные, блестящие и мягкие, казались шелковыми. Они доставали до плеч, и падали на лицо всякий раз, когда он наклонялся над работой, что происходило почти постоянно. Глаза тоже казались удивительными: большие, почти черные, мягкие, они сразу выдавали южное происхождение. Внешность мсье Форкалкье резко контрастировала с импозантной красотой художника. Худое, костлявое лицо с глубоко запавшими глазами, бритая голова, покрытая какой-то бесцветной щетиной. Однако, несмотря на чрезвычайную угловатость и худобу, он отличался изысканными манерами.

Оба художника бежали из Франции. Однако для жителей Спитфилдса разница между беженцем и врагом была почти неуловимой, потому мсье Минервуа и мсье Форкалкье считали в округе французскими шпионами. Из-за этой несправедливой репутации им пришлось испытать массу неприятностей: толпы местных мальчишек и девчонок не знали лучшей забавы, чем подкараулить французов и вывалять их в грязи. Уж чего-чего, а грязи в Спитфилдсе было предостаточно. Взрослые не отставали от своих отпрысков — они облегчали душу грубостями, оскорблениями и отказами продавать то, что нужно. Стрендж выступил посредником между мсье Минервуа и домовладельцем, разъяснив тому истинное положения мсье Минервуа. Кроме того, пришлось принимать меры иного свойства: посылать Джереми Джонса во все местные таверны, где тот за стаканчиком джина разъяснил местным жителям, что французы находятся под покровительством одного из двух английских волшебников.

— И, — поучал Стрендж, для пущей убедительности подняв палец, — если начнут утверждать, что Норрелл сильнее Стренджа, не спорь, но подчеркни, что нрав у меня круче, и я очень не люблю, когда обижают моих друзей.

Мсье Минервуа и мсье Форкалкье исполнились благодарности к Стренджу, однако обнаружили, что в столь тяжелых обстоятельствах лучший друг — бренди, если употреблять его ежедневно, со строгой регулярностью.

Они почти не выходили из дома на Элдер-стрит. В борьбе с негостеприимными жителями Спитфилдса ставни приходилось держать закрытыми день и ночь. Они жили и работали при свете свечей, а потому довольно скоро совсем потеряли счет времени. Увидев Стренджа и Чилдермаса, французы страшно удивились, поскольку считали, что сейчас далеко за полночь. Они держали всего лишь одну служанку — крошечную большеглазую сиротку, которая не могла понять, что говорят жильцы, а потому чрезвычайно их боялась. Имени ее постояльцы не знали, но относились к девочке очень тепло: выделили ей отдельную комнатушку с мягкой кроватью, застеленной чистыми простынями. Она считала этот сумрачный дом истинным раем. Главной обязанностью девчушки было покупать хозяевам еду, коньяк и опиум. Всем принесенным они щедро делились с ней — коньяк и опиум оставляли себе а большую часть еды отдавали. Еще сиротке приходилось носить и греть воду для бритья и для ванны — оба господина тщательно за собой следили. Зато их совершенно не волновали грязь и беспорядок в доме, что было хорошо, поскольку в домашнем хозяйстве девочка смыслила, как в древнееврейском.

Повсюду лежали листы толстой бумаги и запачканные тушью тряпки. Кругом стояли тарелки с засохшими огрызками сыра, горшки с перьями и кусками угля. Здесь же валялся пожилой пучок сельдерея, ничуть не выигравший от близкого соседства с углем. Стены закрывали рисунки и гравюры, висевшие и на деревянных панелях, и на грязных обоях. Одна из гравюр, изображающая мистера Стренджа, была особенно хороша.