Жан-Кристоф. Книги 1-5 - Ромен Роллан

Он был допущен в герцогские покои. Его высочество только что отобедал и расположился в одной из гостиных. Прислонившись к камину, он курил и разговаривал с гостями, среди которых Кристоф разглядел свою принцессу, тоже с папиросой во рту. Небрежно развалясь в кресле, она что-то громко говорила толпившимся вокруг нее офицерам. Все были очень оживленны, веселы; Кристоф уже на пороге услышал жирный смех герцога. Но смех сразу умолк, как только взгляд его высочества упал на Кристофа. Он что-то проворчал про себя и, двинувшись прямо на него, крикнул:

— А! Вы! Изволили наконец явиться! Долго еще вы намерены насмехаться надо мной? Вы, сударь, наглец!

Кристоф остолбенел, словно его толкнули в грудь, и не сразу мог разжать челюсти. Он знал за собой лишь одну вину — опоздание, но не могло же оно вызвать такую ярость. Он пролепетал:

— Ваше высочество, что я сделал?

Но герцог не слушал его и запальчиво продолжал:

— Молчать! Я не позволю оскорблять себя всяким бездельникам.

Мертвенно-бледный Кристоф не мог выдавить ни звука из сжатого судорогой горла. Он сделал над собой усилие и крикнул:

— Ваше высочество, вы не имеете права!.. Вы сами не имеете права оскорблять меня. И вы даже не сказали, что я такое сделал…

Герцог обернулся к своему секретарю; тот достал из кармана газету и подал. Озлобление герцога объяснялось не одним лишь желчным характером: винные пары тоже сделали свое дело. Он подошел вплотную к Кристофу и стал сердито размахивать перед самым его носом развернутой и смятой газетой, словно тореадор плащом. Он крикнул:

— Вот она, ваша пачкотня, сударь!.. Вас нужно ткнуть в нее носом?!

Кристоф узнал социалистическую газету.

— Не вижу, что тут плохого, — сказал он.

— Как! Как! — завизжал герцог. — Ну и бесстыдство!.. Писать в этой газете, где гнусные негодяи оскорбляют меня, осыпают мерзкой руганью!..

— Ваше высочество, — сказал Кристоф, — я ее не читал.

— Вы лжете! — воскликнул герцог.

— Я не желаю слушать обвинений во лжи, — ответил Кристоф. — Я ее не читал, я интересуюсь только музыкой. И, помимо того, я имею право писать, где хочу.

— Никаких у вас нет прав, кроме одного: молчать! Я был слишком добр к вам. Я изливал на вас слишком много благодеяний, на вас и ваше семейство… А у меня были тысячи причин расстаться с вами после всего, что учинили вы и ваш отец… Впредь запрещаю вам писать в газете, которая мне враждебна. И вообще раз и навсегда запрещаю вам писать что бы то ни было без моего разрешения. Я сыт по горло вашей музыкальной полемикой. И не позволю человеку, состоящему под моим покровительством, ополчаться на все, что дорого людям со вкусом и сердцем, истинным немцам. Сочиняли бы вы лучше сами хорошую музыку, а уж если это вам не по силам, играли бы ваши гаммы и упражнения. Мне не нужен музыкальный Бебель{53}, который умеет лишь осквернять все, что составляет гордость нации, и сеять смуту в умах. Мы, слава богу, и без ваших поучений знаем, что хорошо и что плохо. Так идите же, сударь, и садитесь за свой рояль, а нас оставьте в покое!

Дородный герцог стоял лицом к лицу с Кристофом, вперив в него презрительный взгляд. Мертвенно-бледный Кристоф пытался что-то произнести; губы его дрожали; он пробормотал:

— Я не раб ваш, я буду говорить, что хочу, буду писать, что хочу…

Он задыхался, он чуть не заплакал от стыда и бешенства, ноги у него подкашивались. Дернув локтем, он сбросил какой-то предмет со стоявшего рядом столика. Он сознавал, что смешон; и в самом деле, послышался смех; бросив взгляд в глубину гостиной, Кристоф увидел, как сквозь туман, принцессу — она, видимо, внимательно наблюдала за всей этой сценой и теперь говорила что-то своим соседям с иронически сочувственной миной. Что было потом, Кристоф уже почти не понимал. Герцог кричал. Кристоф силился перекричать его; он сам не знал, что говорит. Секретарь герцога и какой-то чиновник бросились к Кристофу, стараясь унять его, но он оттолкнул их. Крича, он размахивал пепельницей, которую машинально схватил со стола. Он слышал, как секретарь увещевает его:

— Послушайте, отдайте-ка это, отдайте!

И, словно чужие, до него доносились его собственные бессвязные выкрики и стук пепельницы, которой он колотил о край столика.

— Вон отсюда! — завопил великий герцог вне себя от ярости. — Вон! Вон! Я вас выгоняю!

Офицеры окружили своего государя, пытаясь его успокоить. Но герцог, побагровев, с вылезающими из орбит глазами, кричал, чтобы этого негодяя немедленно вышвырнули вон. Кристоф света невзвидел: он чуть было не хватил герцога кулаком по физиономии, но его сковал хаос противоречивых чувств — стыд, бешенство, остаток робости и германского законопослушания, вековая почтительность, привычка к угодливости перед государем. Кристоф хотел говорить — и не мог, хотел действовать — и не мог; он ослеп, оглох; он позволил себя вытолкать — и убежал.

Кристоф прошел сквозь строй бесстрастных лакеев, столпившихся у дверей и слышавших от начала до конца всю сцену. Тридцать шагов до выходной двери показались ему долгими, как жизнь. Он шел, а галерея, чудилось ему, все вытягивалась. Нет, ей никогда не будет конца!.. Где-то вдали, сквозь стеклянную дверь, виднелся спасительный свет дня… Кристоф, спотыкаясь, спустился с лестницы. Он не замечал, что идет с непокрытой головой; старик швейцар позвал его и подал шляпу. Надо было собрать все силы, чтобы выйти из замка, пересечь двор, добрести до дому. У Кристофа зуб на зуб не попадал. Когда он открыл дверь своей квартиры, мать испугалась его вида: его все еще трясло. Кристоф отстранил Луизу, не ответил на ее вопросы. Он поднялся в свою комнату, заперся и лег. Руки у него так дрожали, что ему никак не удавалось раздеться, дыхание спирало, он был весь разбит… Ах, только бы ничего не видеть, не чувствовать, не слышать требований этой жалкой плоти, не бороться против этой омерзительной жизни и упасть, упасть без дахания, без мысли, не быть, совсем не быть!.. Он с невероятными усилиями сдернул с себя одежду, разроняв ее по полу, затем кинулся на постель и зарылся в нее с головой. В комнате не раздавалось ни звука — только слышно было, как сотрясалась под ним железная кровать.

За дверью стояла Луиза; она постучала, тихонько окликнула Кристофа — никто не ответил: подождала еще, тревожно вслушиваясь в тишину; потом ушла. В течение дня она приходила еще два-три раза, прислушивалась; вечером, перед сном, опять постояла у дверей. Так прошел день, прошла ночь, в доме была все та же немая тишина. Кристофа бил озноб; минутами он плакал, а ночью поднимался, грозил кулаком стене. В два часа ночи Кристоф в порыве безумия соскочил с постели — потный, полуголый: он решил, что пойдет и убьет герцога. Стыд и ненависть жгли его; казалось, и тело и душа его корчились в огне. Но эта буря не вырвалась наружу ни словом, ни звуком: он стиснул зубы и все затаил в себе.

Наутро Кристоф, как обычно, спустился вниз. Он был опустошен. Луизе он не сказал ни слова, а она не посмела спросить: соседи уже донесли ей обо всем. Весь день Кристоф просидел на стуле у печки, немой, дрожащий, сгорбленный, как старик; оставшись один, он начинал беззвучно плакать.

Вечером к нему явился сотрудник социалистической газеты. Разумеется, он был в курсе дела и интересовался подробностями. Растроганный Кристоф в простоте душевной объяснил себе этот визит как знак сочувствия, как извинение со стороны тех, кто невольно его подвел; из самолюбия он подчеркивал, что ни в чем не раскаивается, и доверчиво излил все, что у него накипело на душе, в откровенной беседе с человеком, ненавидевшим гнет, как и он сам. Гость подзадоривал Кристофа: он видел во всем происшедшем отличный козырь для своей газеты, повод для скандальной статьи и рассчитывал, что Кристоф, если не захочет сам написать ее, то, по крайней мере, снабдит его материалом; он надеялся, что после происшедшего взрыва придворный музыкант отдаст «делу» свой талант полемиста, что было весьма ценно, а также кое-какие секретные документики о дворе, вещь, еще более ценную. Журналист, не страдавший щепетильностью, без всяких околичностей изложил Кристофу свою просьбу. Кристоф вскочил, как ужаленный; он заявил, что ничего не намерен писать, — ведь отныне нападки на герцога с его стороны будут восприняты как акт личной мести; теперь, будучи свободен, он обязан быть более сдержанным, чем прежде, когда руки у него были связаны, когда выражать свои мысли было для него рискованно. Журналист ничего не разобрал во всех этих тонкостях; он пришел к выводу, что Кристоф — человек недалекий и клерикал в душе. А главное, трус. Он сказал:

— Ну, что ж, предоставьте это нам. Я сам напишу. От вас ничего не требуется.

Кристоф умолял его отказаться от этой затеи, но он не мог заткнуть ему рот. К тому же журналист доказывал, что оскорблен не только сам Кристоф, но и газета, которая имеет право ответить. На это трудно было что-либо возразить; единственное, чего добился Кристоф, это обещания не предавать огласке сведения, которые он сообщил ему как другу, а не как журналисту. Тот охотно согласился. Кристофа это не успокоило: слишком поздно спохватился он, какую совершил оплошность. По уходе гостя он снова перебрал в уме все сказанное — и содрогнулся. Сгоряча, не подумав, он написал журналисту и умолял его не разглашать всего того, что было ему доверено (несчастный повторил в своем письме некоторые факты, ранее сообщенные гостю).