Тропик любви - Генри Миллер

Автобус готов был через минуту отправиться. Казалось, вся деревня собралась проводить меня. Стоя на ступеньке, я махал на прощание. Из толпы выступила маленькая девочка и протянула мне букетик цветов. Мой собеседник закричал: «Ура!» Нескладный деревенский парень завопил: «All Right!» — и все засмеялись.

Тем же вечером, поужинав, я пошел прогуляться до окраины города. Я шел словно бы по земле древнего Ура Халдейского.[475] Далеко впереди виднелось ярко освещенное кафе. До него было, наверно, с милю, но я слышал, как гремел громкоговоритель, передавая новости с фронтов — сперва по-гречески, потом по-английски. Казалось, что новости звучат над всей опустошенной землей. Говорит Европа. Казалось, Европа где-то за тридевять земель, на другом континенте. Голос гремел оглушающе. Неожиданно зазвучал еще один громкоговоритель, с противоположной стороны. Я повернул обратно, к небольшому парку, выходившему на кинотеатр, на котором висела афиша какого-то западного фильма. Я миновал нечто, походившее на громадную крепость, окруженную высохшим рвом. По низкому небу неслись рваные тучи, сквозь которые неуверенно проглядывала луна. Я ощущал себя оторванным от мира, лишним, посторонним во всех смыслах слова. Усилители только усугубляли чувство одиночества: они как будто были настроены на немыслимейшую громкость для того, чтобы их было слышно где-то там, далеко за мной, — в Абиссинии, Аравии, Персии, Белуджистане, Китае, Тибете. Звуковые волны неслись над моей головой; они не предназначались для Крита, их поймали случайно. Я углубился в узкие извилистые улочки, которые вывели меня на площадь. Там я попал прямо в толпу, собравшуюся вокруг шатра, в котором показывали уродцев. У шатра на корточках сидел человек и играл на флейте таинственную мелодию. Он поднимал флейту к луне, которая в паузах становилась больше и ярче. Из шатра появилась женщина, исполнительница танца живота, таща за руку кретина. Толпа захихикала. В этот момент я повернул голову и увидал босую женщину с кувшином на голове, спускавшуюся с небольшого холма. Поступь ее была столь же уверенной и грациозной, что и у фигур на древнем фризе. За нею шел ослик, навьюченный кувшинами с водой. Флейта зазвучала еще таинственней, еще призывней. К открытому шатру приближались мужчины в чалмах, белых сапогах и халатах. Рядом со мной неподвижно, словно загипнотизированный, стоял человек, держа за связанные лапы двух кудахтавших кур. Справа тянулись приземистые строения, очевидно, казармы, и возле караульной будки маршировал взад и вперед солдат в белой юбочке.

Больше ничего особенного не было в этой картине, но для меня она таила в себе магию мира, который мне еще предстояло постичь. Еще даже не отплыв в Грецию, я думал о Персии и Аравии и других, более далеких землях. Крит — это край света. Некогда неизменный, полный жизни центр, пуп мира, ныне он напоминает кратер потухшего вулкана. Прилетают самолеты, берут тебя за задницу, поднимают в воздух и выплевывают где-нибудь в Багдаде, Самарканде, Белуджистане, Фесе, Тимбукту, так далеко, насколько у тебя достанет денег. Ныне все эти некогда непостижимые места, одни названия которых завораживают, — плавучие островки в бурном море цивилизации. Ныне это такой же привычный товар, как каучук, олово, перец, кофе, карборунд и так далее. Их жители — это изгои, эксплуатируемые спрутом, чьи щупальца тянутся из Лондона, Парижа, Берлина, Токио, Нью-Йорка, Чикаго до ледяных берегов Исландии и диких просторов Патагонии. Свидетельства этой так называемой цивилизации беспорядочными свалками разбросаны повсюду, куда простираются длинные, скользкие щупальца. По-настоящему никто не стал цивилизованней, ничто не изменилось. Кто-то пользуется ножом и вилкой, вместо того чтобы есть руками; у кого-то в лачуге электричество заменило керосиновую лампу или свечу; у кого-то на полке вместо прежних ружья или мушкета теперь лежат каталоги Сирса-Робака[476] и Священное Писание; кто-то вместо дубины вооружился матово поблескивающим автоматическим револьвером; кто-то расплачивается не раковинами, а деньгами; кто-то обзавелся соломенной шляпой, которая ему ни к чему; у кого-то теперь есть Иисус Христос, а что с Ним делать, он не знает. Но все они — от тех, кто наверху, до тех, кто на дне, — не ведают покоя, удовлетворения, все завистливы и больны душой. Все страдают раком, проказой, сердечной тоской. Самым темным и дебильным предлагают взять в руки винтовку и пойти сражаться за цивилизацию, которая не дала им ничего, кроме страданий и деградации. На языке, которого они не в состоянии понять, громкоговоритель выкрикивает страшные новости о победе и поражении. Это безумный мир, и стоит взглянуть на него лишь немного беспристрастней, он кажется даже еще безумней, чем обычно. Самолет несет смерть; радио несет смерть; пулемет несет смерть; консервированная пища несет смерть; трактор несет смерть; священник несет смерть; школы несут смерть; законы несут смерть; электричество несет смерть; водопровод несет смерть; граммофон несет смерть; ножи и вилки несут смерть; книги несут смерть; самое наше дыхание несет смерть; сам язык, сама наша мысль, деньги, любовь, милосердие, канализация, радость — все несет смерть. Не имеет значения, друзья мы или враги, не имеет значения, как мы называем себя: японцами, турками, русскими, французами, англичанами, немцами или американцами, куда бы мы ни пошли, где бы ни легла наша тень, где бы мы ни жили — мы отравляем все вокруг себя, все разрушаем. Ура! — вопил грек. Я тоже кричу: Ура! Ура цивилизации! Ура! Мы всех поубиваем, всех, на всей земле. Да здравствует Смерть! Ура! Ура!

На другое утро я отправился в музей, где, к своему удивлению, неожиданно встретил господина Цуцу в компании рэкетиров-вагнерианцев. Господин Цуцу был чрезвычайно смущен тем, что я увидел его с ними, но, как он объяснил мне позднее, Греция все еще придерживается нейтралитета и к тому же они прибыли вооруженные рекомендательными письмами от людей, которых он когда-то считал своими друзьями. Я сделал вид, что меня очень заинтересовала шахматная доска минойской эпохи. Он добился моего согласия встретиться с ним вечером в кафе. Когда я покидал музей, у меня так жутко свело живот, что я запачкал штаны. Я тут же вспомнил о своем друге французе. К счастью, в записной книжке у меня хранился рецепт от подобной напасти, которым поделился со мной англичанин путешественник однажды вечером в баре в Ницце. Добравшись до отеля, я переоделся, связал запачканную одежду в узел, чтобы выкинуть куда-нибудь в овраг, и с рецептом английского бродяги отправился в аптеку.

Я не скоро смог избавиться от своего узла так, чтобы было незаметно. К тому времени меня снова скрутило, и я бросился в ров, где и пристроился на дне рядом с дохлой лошадью, на которой кишели зеленые мухи.

Аптекарь знал только греческий. Диарея — одно из тех слов, которые никогда не заботишься включить в свой путевой словарь, к тому же нормальный рецепт составляется на латыни, которую должен понимать любой аптекарь. Однако греческие аптекари иногда ее не знают. По счастью, человек, зашедший в тот момент в аптеку, немного говорил по-французски. Он тут же спросил меня, не англичанин ли я, и, получив утвердительный ответ, выбежал на улицу и скоро вернулся с жизнерадостного вида греком, который оказался владельцем кафе по соседству. Я в нескольких словах объяснил ему ситуацию и, переговорив с аптекарем, он сообщил, что составить снадобье по моему рецепту аптекарь не может, но он предлагает лучшее средство: отказаться от всякой пищи и питья и ограничиться строгой диетой, состоящей из рисового отвара с малой толикой лимонного сока. Он считает, что все это пустяки — пройдет в несколько дней, — на первых порах со всяким такое случается.

Я вернулся в кафе с его здоровяком хозяином, которого звали Джим, и выслушал длинную историю о его жизни в Монреале, где он сделал состояние, будучи владельцем ресторана, но потом все потерял, играя на бирже. Он получал большое удовольствие, вновь разговаривая по-английски. «Все дело в воде, не пей городскую воду, — предупредил он. — Мне воду привозят из источника за двадцать миль отсюда. Вот почему у меня так много клиентов».

Мы сидели, болтая об удивительных монреальских зимах. Джим смешал особую выпивку, которая, как он сказал, поможет мне. Я пытался сообразить, где можно раздобыть большую чашку густого рисового отвара. Рядом человек курил наргиле, пуская густой дым; похоже, он ничего не слышал и не видел вокруг, погруженный в глубокий транс. Мне вдруг показалось, что я снова в Париже, слушаю моего друга оккультиста Урбанского, который однажды в Монреале пошел зимним вечером в бордель, а когда вышел оттуда, была Весна. Я сам был в Монреале, но почему-то, когда вспоминаю его, то это Монреаль, каким увидел его Урбанский, а не я. Я вижу себя на его месте, ожидающим трамвай где-то на окраине. Появляется элегантная женщина, укутанная в меха. Она тоже ждет трамвай. Откуда возникло имя Кришнамурти? Она говорит о Топеке, штат Канзас, и мне кажется, что я жил там всю жизнь. Горячий пунш появляется тоже совершенно естественно. Мы у дверей большого дома, похожего на заброшенный особняк. Дверь открывает темнокожая служанка. Это дом женщины в мехах, он точно такой, как она рассказывала. И теплый, уютный. Время от времени звенит дверной звонок. Слышен приглушенный смех, звяканье бокалов, мягкий звук домашних туфель в холле…