Памяти пафоса: Статьи, эссе, беседы - Александр Гольдштейн

— Есть ли в современной русской литературе авторы, чье художественное поведение, стиль самопроявления, образ речи были бы вам родственны, близки, вызывали бы сочувствие?

— Присутствует круг людей, которых я уважаю, но хотелось бы обойтись без имен; неизбежно кого-то забудешь, и что — вспомнив и хлопнув себя по лбу, звонить с просьбой включить в текст беседы не названного тобой по оплошности человека? Иногда уважение вызывает даже не книга, а сочетание серьезности и несерьезности тона, я шутил несколько лет назад, что мир погибнет не от атомной бомбы, истребления природы, национализма и прочих прелестей, но от излишней серьезности. В жизни тяжесть и легкость, глубокомыслие и легкомыслие находятся в приемлемой смеси.

— А литературные ваши впечатления нынешней поры? Вам что-нибудь показалось значительным, состоявшимся, попросту любопытным?

— Всегда хочется упомянуть самое что ни на есть последнее. Я прочитал последний, по-моему, превосходный роман Филиппа Рота, «The Human Stain», он только что вышел, еще в твердой обложке — это прямо как в юности, когда, заканчивая книгу, вы были твердо убеждены: замечательная книга. Так и здесь — замечательная, несмотря на один-два малозаметных шва и просчета. Отмечу сравнительно недавний роман Сола Беллоу, хоть он, конечно, несоизмерим с тем, что написал Рот. Я находился под сильным воздействием прочитанного года три-четыре назад романа Йехошуа «Господин Мани», в Израиле мне постарались испортить от него впечатление, доказывая, что это в переводе очень хорошо, а в ивритском оригинале гораздо хуже, да как-то не верится в переводчика, насыщающего золотом песок. Я по-английски читаю сейчас больше, чем по-русски, но писатели английского языка меня занимают не слишком, потому что, как говорил Пастернак о стихах Элиота, тут еще надо знать, на каком маршруте трамвая ехать, — приходится держать в уме, где в Нью-Йорке на 42-й пересесть из метро в автобус, и так далее. Что же до русских авторов, то занимают, и даже очень, и есть некоторый эффект в их текстах, так и быть, назову имена. Пелевин — бесспорно, талантливый прозаик, еще можно выделить несколько писателей того же ряда, а эффект таков: пока читаешь, это интересно, занимательно, приятно, однако в ту минуту, как закрываешь книгу, обаяние испаряется, будто и не бывало, бесследно. Ощущение, точно от вкусного блюда, съел — и все, с ним вместе оно и кончается. «Чапаев и Пустота» — настоящая книга, я помню, как ее читал, мне вообще нравится, когда мне что-то нравится, и к чужому тексту я подхожу с желанием нечто от него получить, но… То же и с Болматом: интерес мой сохранялся лишь по мере чтения его романа «Сами по себе», не продлившись ни на минуту после того, как была перевернута финальная страница. «Сами по себе» — намеренная стилизация, pulp fiction, и тем не менее. Допускаю, что я человек пожилой, old head, и чего тебе надо вообще, чтобы ты потом ходил-раздумывал, возведя очи горе или уперев их в землю? Нет, все так и должно быть, мы тебе книжку продали, ты ее пролистал, теперь покупай следующую, но воспитан я все-таки по-другому. Право, я ни к чему не призываю, ни за что не агитирую и вовсе не собираюсь сказать, что «Война и мир», понимаете ли, остается с нами на десятилетия, побуждая к непрерывным размышлениям. Отнюдь, «Война и мир» — это «Война и мир», а новая литература — это новая литература, речь всего только о том, что я ровно так же привык возвращаться к прочитанному, как возвращаюсь к встречам с людьми, к разговорам, тональность которых в тебе живет. Когда же ты звонишь справиться, который час, то интонация, с какой тебе называют цифры, запоминается едва ли.

Вы об этом не спрашиваете, а я скажу: нынешняя русская литература занята большей частью сведением счетов, выяснением отношений, взаимными попреками и вызовами, между тем впечатление, которое произвели на меня романы Филиппа Рота или Йехошуа, — совершенно иное. Я не самым подробным и тщательным образом осведомлен в американской литературной ситуации, я понятия не имею о литературной ситуации израильской, зато знаю, что есть на свете Филипп Рот и есть Йехошуа, неведомо что еще написавший, и в «Господине Мани» его неподдельное внутреннее состояние запечатлелось, отложилось — вот что волнует его, об этом он говорит.

На людей, работающих по-русски, обрушилась в минувшее десятилетие невероятная новизна, новизна открывшейся перспективы: я напишу роман, и я, и меня, и со мной… В советскую пору мы от перспектив были избавлены, давила неподъемная могильная плита, исключавшая любую вероятность перемен, что бы ни написал ты, рукопись с тобой и пребудет. Забавная беседа была у меня в этой связи с одним ленинградским поэтом, моим ровесником. Стихи, сказал я ему, лежат и есть не просят, а проза — это две папки, куда-то их нужно девать; вот раньше и надо было думать, когда принимался за свою прозу, ответил он мне. Я уверен, подавляющее большинство того, что пишется сейчас, пишется с прицелом внелитературным — «желаю славы я» или, может быть, огребу мильон, стану жить, сигару курить.

— Прицел, совсем не сегодня возникший, отлично известный по прошлым векам.

— Оттого я и Пушкина процитировал, но другая была предыстория. К пушкинскому времени самоосознанная русская литература худо-бедно существовала уже лет около ста (я, не примериваясь к датам, прикинул), было и сформировавшееся, неизменяющееся положение в обществе, и представление о славе тоже отличалось резко. Слава Байрона — не слава Бродского, Байрон море переплыл, в Греции дрался, бог весть сколько женщин, вот это была слава. А литературная? Ну какая была у Сервантеса литературная слава?

— Очень большая. Вторую часть «Дон Кихота» ждали с огромным нетерпением и вытерпеть ожидания не могли, родилось продолжение, сработанное подражателем-умельцем, были пародии, толки и пересуды.

— И все же это не слава, в сегодняшних категориях говоря, какого-нибудь Айзека Стерна, она больше смахивает на известность…

— Согласен, ветераны сражения при Лепанто знали Сервантеса в боевом, не в писательском качестве.

— Бродит такой без руки и что-то выдумывает, как о Данте шептались — ну, этот побывал в аду, то есть скромная, по меркам современности, витает легендочка. Теперь все просто и прямо, ровнехонько как сказал, абсолютно не понимая смысла собственных слов, мой приятель, технический человек, работавший над технической книгой: «Я бестселлер пишу». «Бесселлер» — с двумя «с» и без «т» — пароль, ключевой термин литературной эпохи. Пропасть, по российскому обыкновению, преодолевается в два прыжка, и когда, чтобы сделать второй прыжок, отталкиваются от пустоты, тело сводит судорогой, что отражается на свойствах даже лучших вещей. Еще характерный сегодняшнего сочинительства штрих, приблизительно мною обозначаемый так: а вот я и это вам продемонстрирую вдобавок. Профессионально спланированная структура, все правильно, в порядке, на месте, героиня — слепая, герой — эротоман, чего еще желать и требовать, так нет же, давайте-ка я подпущу, что капель падала, как чирикала птица. И не важно, что это в двадцатые израсходовано, уложено в сундук, с тех пор ежегодно проветривается; или — Гоголем нам заповеданное лирическое отступление, уж я себя в нем покажу. Но я не жалуюсь, не ропщу, это мое время, время, в котором я оказался. И пусть накоплен самодостаточный запас прочитанного, с любопытством присматриваюсь к нынешней литературе, к журналам в том числе, где и сам печатаюсь. В «Новом мире» в одном номере с моими стихами была первая часть «Оправдания» Дмитрия Быкова, написано здорово, в дни моего детства и юности выражались — «сильно» (в данном случае не «сильно», а одаренно), но хотелось бы уяснить: либо, как в толстовском «После бала», человека насмерть загоняют палками, либо — нет, поскольку не бывает так, чтобы сначала насмерть загнали, а затем он бы сызнова здоровехонек появился. Значит, это надувные безобидные шары, которыми дети друг дружку небольно колотят.

Стараюсь следить за статьями критиков и не припомню, когда бы я с их мнением согласился, что вообще-то показатель скверный — не потому, что я брюзга и высокомерное старое чучело, а потому, что недурно бы критику писать так, чтобы я встрепенулся, взяв на заметку: о, это необходимо прочесть. На Западе обозреватель, выдавший ругательную рецензию, которая на читателей так повлияла, что те книгу перестали покупать (или, наоборот, грубо перехваливший ее), может нарваться, его обвинят в намеренном подрыве финансовых позиций издательства либо — второй вариант — в корыстном отстаивании интересов фирмы. Премию подчас дают совершеннейшей дряни, однако рецензенты не распинаются, будто наградили «Преступление и наказание», они со всею четкостью поведают, кто есть кто. Русские критики безответственны, в России критик пишет по схеме: я книгу прочитал и вот что я вам про себя расскажу (смеется).