На крутой дороге - Яков Васильевич Баш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я очень хочу, чтобы вы были друзьями, — сказала Лина, усаживаясь между нами и ласково поглядывая на нас обоих.
Она умела сближать людей, быстро вызвала у нас интерес друг к другу, и вскоре я в душе уже гордился, что познакомился, с этим ученым-путешественником. Даже внешне он не казался мне теперь таким несимпатичным, как поначалу. Пребывание в частых и нелегких странствиях, постоянная борьба с суровыми условиями наложили на его лицо отпечаток жесткости, но в то же время оно было подвижным, энергичным. Мне он напоминал бывалого крепкого моряка, просоленного всеми ветрами.
Через некоторое время, слушая его рассказы о всевозможных приключениях, я был покорен этой сильной натурой. Однако он не очень-то подпускал меня к себе. Его взгляд как бы предостерегал: «Ты еще слишком зелен, чтобы я принял тебя за равного!» И рассказывал он, казалось, для одной Лины. А про меня порой как бы и вовсе забывал.
Потом сели за стол. Он пришел не с пустыми руками: принес конфеты, вино, которое, по его словам, очень любила Людмила Ивановна, мать Лины. Он почти один и выпил то вино, так как я пил мало, а Лина только пригубливала. Павел Семенович раскраснелся и так косился в мою сторону, словно готов был вышвырнуть меня в окно. Он, наверное, так бы и сделал, если бы не Лина. Она вовремя одним взглядом сумела погасить его вспышку и заставила вести себя со мною, как с равным.
Вечером, когда мы проводили Павла Семеновича до парка и дружески распрощались с ним, я напомнил Лине о тех его взглядах.
— А он тоже ревновал тебя, — сказала Лина. — Ревновал?
— Ну конечно. Только не так, как ты подумал, — поспешила она уточнить. — Он строго оберегает меня от моих поклонников. И я благодарна ему за это. Павел Семенович даже маму предупредил, чтобы она без него не давала согласия на мое замужество. Сначала ты ему тоже показался таким, как Иванчик… Но когда ты ходил за папиросами, знаешь, что он мне сказал? «Это уже кандидатура!» — И Лина рассмеялась: — Видишь, ты уже «кандидатура»!
После такого объяснения доверие мое к Павлу Семеновичу восстановилось. Он стал мне симпатичен больше всего за то, что ненавидит Иванчика. В этом мы были с ним единомышленниками.
На следующий день я уезжал. Лина провожала меня. Она со слезами на глазах в оцепенении стояла на перроне, пока не скрылся поезд. Я так и не смог сказать ей о моем отвращении к Иванчику и предостеречь от дружбы с ним. Но в этом, собственно, и не было необходимости. В глазах Лины светилась такая горячая любовь, что все подозрения, все сомнения мои растаяли.
— Запомни, Андрюша, — сказала она на прощание, — что я живу только тобой.
Я вернулся домой счастливым. Хотелось каждому поведать о Лине, и я много рассказывал друзьям о своей киевлянке.
Лина писала мне по-прежнему часто. И все же переписки нам стало мало, и я каждую субботу торчал на переговорном пункте междугородной станции, с нетерпением ожидая вызова, а дождавшись, никак не мог наговориться.
Телефонистки уже узнавали нас по голосу и, видно, завидовали нашей любви. Частенько киевская телефонистка, услышав мой голос, ласково переспрашивала:
— Это Андрюша? Сейчас будете говорить со своей Линой.
Недели через три мне удалось снова вырваться в Киев. Мой приезд был для Лины радостной неожиданностью. Но еще большим сюрпризом она встретила меня: прямо с вокзала увела к себе.
— И не возражай, милый, — сказала она, когда я заупрямился. — Это уже решено. Зачем тебе тратиться на гостиницу, когда у нас можно остановиться. — И, счастливая, заглянула мне в глаза: — Ты знаешь, как мама ждет!
Мать действительно встретила меня, как родного. Приготовила праздничный обед, и я понял, что обидел бы ее, если бы не остановился у них. Сам того не замечая, я стал называть ее мамой.
Прожил я у них три дня.
Приходил застенчивый, по уши влюбленный Хотинский, заходили и другие парни и девчата. Однажды собралась целая компания. Танцевали, пели. Видимо, когда мама Лины уезжала, молодежь частенько собиралась здесь. И не знаю почему, вероятно, потому, что среди них был ненавистный Иванчик, это сборище мне не понравилось. Что-то неприятное было в их фокстротах и вульгарных песенках, далекое от той напряженной жизни, из которой прибыл я. Слово «ударник» заставляло их морщиться. А Иванчик при каждом случае шпынял меня: «Почему не танцуешь, ударник? Ха-ха! Ударники ведь не танцуют!»
Особенно наглым, омерзительным показался он накануне моего отъезда. Мое присутствие его бесило. А Лина словно потешалась этим и кокетливо постреливала в него глазками: «Ага, допекло!» Я тоже бесновался от его дерзости. Мы чуть не сцепились. Лина даже испугалась. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не приехал Павел Семенович. Иванчик, по-видимому, побаивался этого кряжистого мужика, так как сразу же исчез.
— А этот хлюст все тут вертится, — кинул вслед ему Павел Семенович.
— Он чуть не поссорил меня с Андрюшей, — пожаловалась Лина.
— На это он способен.
Со мной Павел Семенович был любезнее, чем в первый раз. Он долго не задержался — поинтересовался, где мать, и ушел. Лина порывисто прижалась ко мне:
— Какой ты хороший, Андрюшенька! Ты даже не знаешь, какой ты славный, чистый. Глядя на тебя, и самой хочется стать чище.
Это прозвучало у нее горячо и искренне. И я думал, что мне надо стремиться стать лучше, чтобы быть достойным любви такой девушки.
Мы оба чувствовали, что не можем друг без друга, что нам трудно быть врозь, подолгу не видеться. Но в то же время сознавали, что должны одолеть еще почти полугодовой рубеж. Лину на все лето посылали на практику, в декабре выпускные экзамены. А я к декабрю должен выполнить ответственное задание: меня направляли на монтаж железнодорожного моста. Это была моя первая самостоятельная работа, и она являлась для меня серьезным экзаменом. Мы еще не знали, где будем жить, когда поженимся, — в Киеве, Запорожье или где-нибудь на диких берегах. Нам было все равно, лишь бы вместе. Но оба мы понимали, что, пока не закончится эта горячая пора, пока не сдадим свои экзамены, нам будет не до свадьбы.
Однако это нас не пугало. Да и разлука предстояла недолгая: через два месяца мне надо было снова ехать в Киев.
На
