Волк среди волков - Ханс Фаллада

- Ах, так вы решили еще раз поужинать, Пагель?

- Я еще не ужинал, маэстро, - отвечает Пагель.

- Ну, да, да, конечно, извините, пожалуйста. Я думал о другом.

И Штудман жует, снова думая о своем.

Немного спустя Пагель осторожно спросил:

- А о чем же вы думали?

Штудман ответил с неожиданной горячностью:

- Что мир полей еще большая фикция, чем мы полагали, Пагель. - И несколько мягче: - Заботы одолевают людей и здесь! - Затем, обрывая разговор: - Но я полагаю, что для вас будет приятнее, если я избавлю вас от всей этой ерунды.

- Само собой, - сказал Пагель, и оба занялись бутербродами, каждый думая о своем.

У фон Штудмана в кармане тоже лежит письмо, письмо, которое фрау фон Праквиц сочла довольно безобидным деловым письмом. Однако Штудману оно показалось очень коварным и подлым. Кажется, легче было бы, если бы у него в кармане лежала ручная граната, а не это письмо. Но гораздо больше заботит его та, другая история... Фрау фон Праквиц еще очень интересная женщина, особенно хороши у нее глаза. А в ее глазах стояли слезы, когда она прерывающимся голосом сообщила ему... Глаза от слез не стали менее красивы... Ведь имеет же право быть несколько несдержанной с поверенным ее тайн женщина, которой приходится быть всегда начеку со вспыльчивым мужем, с дочерью, сбившейся с прямого пути, женщина, которой нельзя распускаться в семье и с прислугой.

Эта несдержанность только придала очарования фрау Эве фон Праквиц. Какая-то томная мягкость, какая-то беспомощность, особенно пленительные в такой зрелой женщине, очаровали его...

"Я должен помочь бедняжке! - твердо решил Штудман. - Что эта девчонка, собственно говоря, воображает, что это за истории! Ведь ей не больше пятнадцати!"

Тут Пагель, тоже напряженно думавший, поднял голову от своей тарелки и глубокомысленно спросил:

- Как по-вашему, сколько лет может быть фройляйн фон Праквиц?

- Что? - крикнул фон Штудман и сильно стукнул ножом с вилкой по тарелке. - Почему вас это интересует, Пагель? Вам какое дело!

- Господи боже мой! - сказал Пагель, совсем ошарашенный. - Разве нельзя спросить? Ну нельзя, так нельзя!

- Я как раз думал о другом, Пагель... - объяснил Штудман, несколько смущенный.

- А вышло так, будто вы думали как раз о том же! - ухмыльнулся Пагель.

- И в голове не было! Такие подростки для меня еще зелены - мне, Пагель, не двадцать два, как вам.

- Двадцать три...

- Согласен, двадцать три. Так вот, Пагель, я думаю, сейчас самое начало девятого, отправимся-ка в один из двух здешних трактиров и позволим себе пропустить стаканчик.

- Отлично. А все-таки как вы считаете, сколько лет фройляйн фон Праквиц?

- Шестнадцать. Семнадцать. Бросьте глупости, Пагель. Меня, конечно, интересует не водка...

- Нет, это вы загнули. Она такая сдобная, это вводит в заблуждение. Не больше пятнадцати...

- Во всяком случае, руки прочь от нее, господин Пагель! - воскликнул Штудман, воинственно сверкнув глазами.

- Да ну конечно же! - сказал Пагель, сбитый с толку. - Господи, Штудман, вы просто сфинкс! Если вас интересует не водка, то что же вас, собственно, интересует?

Уже более спокойно Штудман развил свой план: они заведут знакомство с трактирщиком, станут завсегдатаями его заведения и всегда будут знать, о чем говорят в деревне.

- Нейлоэ велико. Мы можем все ночи напролет охотиться на воров, обирающих поля, и все же нет гарантии, что мы кого-нибудь накроем. А нашему ротмистру нужны достижения. В таких случаях намек трактирщика очень ценен...

- Правильно! - согласился Пагель. - Пушку с собой прихватим?

- Сегодня не стоит. Сегодня нам лучше втереться в доверие. Но, пожалуйста, если вам охота, вооружайтесь, - вам еще нравится в индейцев играть. Я пять лет с этой штукой таскался...

Когда они наконец вышли, было уже половина девятого. Солнце село, но было еще почти светло. Только в тени деревьев начинали сгущаться сумерки. На дороге, ведущей от имения к деревне, было людно: бегали дети, на лавочках перед дверьми сидели старики, молодежь стояла кучками. Издали доносилось пение; девочка тащила на веревке в сарай упиравшуюся козу.

При их приближении все замолкали, дети прекращали возню, пение замирало. Все смотрели им вслед.

- Давайте, Штудман, пойдем задами, - предложил Пагель. - Как-нибудь проберемся. Неприятно, когда глазеют. И в конце концов вовсе не обязательно для всех знать, что господа служащие отправились пьянствовать.

- Правильно, - сказал Штудман, и они свернули на узкую тропку, которая проходила позади служб между двумя глухими стенами. Затем попали на что-то вроде межи, по левую руку стояли безмолвные фруктовые сады, по правую расстилалось картофельное поле в цвету. И вот они вышли на наезженную дорогу, направо она уходила прямо в поля, налево вела к последним деревенским домам. Сумерки сгущались, чувствовалось приближение темноты, птицы затихли. Из деревни донесся смех и замер.

Пагель и Штудман в полном молчании медленно шли друг около друга, каждый по своей колее; немного спустя им повстречалась группа людей, человек шесть или семь, мужчин и женщин. Люди с корзинками за спиной спокойно прошли гуськом мимо них, по полоске травы между двумя колеями.

- Добрый вечер! - громко сказал Пагель.

Те что-то пробурчали в ответ, и безмолвная призрачная процессия миновала их.

Они прошли еще несколько шагов, но уже медленнее. Затем сразу остановились, точно по уговору. Оба обернулись и посмотрели вслед молчаливым путникам. Так и есть, те пошли не в деревню, они свернули на дорогу, ведущую в поле.

- Ну и ну! - сказал Пагель.

- Странно! - отозвался Штудман.

- Куда же они так поздно?

- С корзинами?

- Воровать!

- Возможно, в лес за хворостом.

- Ночью - за хворостом.

- Н-да...

- В таком случае откажемся от водки и сведений и попросту пойдем за ними.

- Да. Постойте минуточку. Пусть они раньше скроются вон за тем бугром.

- Узнать я никого не узнал, - задумчиво сказал Пагель.

- Уже темнеет, где там разобрать лица!

- Вот бы замечательно, с первого раза сцапать шесть человек!..

- Семь, - сказал Штудман. - Трое мужчин и четыре женщины. Ну, пошли!

Но, сделав несколько шагов, Штудман снова остановился.

- Мы действуем необдуманно, Пагель. Предположим, мы их накроем, ведь в лицо мы никого не знаем. Как же нам установить их фамилии? Они могут нам что угодно наврать.

- А пока вы здесь играете в генеральный штаб, они улизнут, - в нетерпении торопил Пагель.

- Ну, а если мы их накроем и они нам скажут, что их зовут Мейер, Шульце, Шмидт, вот тут-то мы и осрамимся. Не забывайте, что хорошая информация - путь к победе.

- Ну так как же тогда?

- Отправляйтесь в деревню и приведите кого-нибудь из старожилов, который всех здесь знает...

- Ковалевского? Приказчика?

- Правильно, Пагель. Он немного мямля. Ему только на пользу пойдет столкновение с его работниками. Будет с ними покруче. Ух, разозлятся же они, когда он станет называть их по фамилиям...

Но Пагель уже давно не слушал педагогические рассуждения бывшего администратора столичного караван-сарая в эпоху инфляции. Легкой рысью он бежал к деревне. Бег доставлял ему удовольствие. Он уже целую вечность не бегал, не занимался спортом со времени службы в Балтийском корпусе. С тех пор он никогда не спешил, - день в ожидании начала игры тянулся долго.

Сейчас он был доволен, что мускулы его работают так хорошо и уверенно. Всеми легкими вдыхал он теплый, чуть влажный, чуть свежий воздух. Он радовался, что у него такая широкая грудь, он дышал не спеша, он дышал глубоко и медленно, хотя и бежал; самый процесс дыхания доставлял радость. Бывало, в конуре у мадам Горшок он чувствовал иногда колотье в легком или в сердце. По обыкновению людей молодых, никогда не болевших сердцем, он вообразил, будто тяжело болен, - слава те господи, это, оказывается, вздор. Он бежит, как Нурми! [Нурми Паасо (1897) - знаменитый финский стайер, неоднократный чемпион Олимпийских игр]

"Здоровье в порядке, - с удовлетворением подумал он. - Мускулы еще в форме!"

По деревне он пошел обычным шагом, чтобы не обращать на себя внимания. И все же его исчезновение в доме приказчика привлекло внимание. "Ишь ты, говорили деревенские. - Полчаса не прошло, как он с Зофи попрощался, - и уже опять тут! Только что проходил здесь со стариком, с лысым-то, у которого голова яйцом, а теперь, глядишь, его уже побоку: ну еще бы берлинец да и парень здоровый. Зофи тоже вроде как берлинской барышней стала - кто к сметанке привык, того на сметанку и тянет!"

Но, к сожалению, молодой человек сейчас же вышел обратно, да к тому же только со стариком Ковалевским. К Зофи он, верно, и не заходил, она продолжала распевать у себя в каморке под крышей. Оба поспешно вышли из деревни и межой на проселочную дорогу. Ковалевский держался на полшага позади барина, как хорошо обученная охотничья собака. Когда молодой человек словно снег на голову свалился к ним в чистую горницу да еще в воскресенье вечером и сказал: "Идемте-ка со мной, Ковалевский", старик пошел сейчас же, ни о чем не спрашивая. Бедный человек не спрашивает, а делает что приказано.