Музпросвет - Андрей Горохов

Конечно, во всем этом несложно усмотреть маркетинг-ход. Крупный музыкант часто воспринимается как ледокол нового движения, это было и с Куртом Кобейном, и с Aphex Twin. Однако никто и помыслить не мог, что все гранж-группы живут в голове у Курта Кобейна, или что Aphex Twin представляет новое поколение лилипутов эмбиента, которые никогда не будут иметь возможности выйти из его тени.

И в этом заключается новизна ситуации. Десять лет назад в качестве однообразной серой массы воспринимались техно-треки, их авторы прятались за столь же однообразными псевдонимами. Вся остальная музыка, наоборот, выпячивала индивидуальность своих творцов и авторов. А сегодня мы оказались в положении, когда самостоятельно действующие музыканты-индивидуалисты воспринимаются в качестве массы, планктона. Похоже, что сегодня стать музыкантом — значит согласиться со своей неминуемой участью планктона в тени какого-то эксперта и генерала вроде Девендры Банхарта. И это еще в лучшем случае.

Я, естественно, заглянул и в сам журнал Uncut. Главный материал номера — интервью с Робертом Плантом, он же и на обложке. Кроме того, речь идет о Joy Division — в связи с выходом фильма «Control», о Talking Heads и о Дэвиде Гроле, лидере Foo Fighters. Среди героев номера — Нил Янг, Кэптн Бифхарт, Мик Джаггер и Рей Дэвис (фронтмен старой группы The Kinks). Фотосерия посвящена The Smiths. Иными словами, журнал пишет много и красиво, с большим количеством фотографий, о золотом запасе поп-музыки. Последнюю треть номера занимают рецензии на новые звуконосители, их аж 235 штук, невероятно большое количество. Присутствуют и такие коллективы, как Sunburned Hand Of The Man и The Broad Shape Of Minds, но в целом речь идет о сонграйтерах с электрогитарами, о независимом роке. Главные новинки момента — Babyshambles, Боб Спрингстин, Боб Дилан.

Журнал представляет собой даже не шкалу ценностей, а самую настоящую египетскую пирамиду ценностей. Музыканты, которых отыскал Девендра Банхарт, стоят, очевидно, в самом хвосте очереди на Олимп, нет шанса, что их заметят, что о них подробно поговорят. А может, они стоят так далеко от головы очереди, что уже ни в какой очереди и не стоят, а потерялись и бродят сами по себе. Потому что быть включенным в ежемесячный список сотен альбомов, принятых на рецензию, получить свои стандартные три звезды из пяти и наклейку «инди-рок» или «психоделический хип-хоп» или «эсид-фолк» — невеликое достижение. Журнал демонстрирует катастрофическую ситуацию: для сегодняшней музыки не осталось слов, все слова израсходованы на Led Zeppelin, Joy Division и Oasis. А то, что сказать о том или ином музыканте все-таки можно, — это не более чем пара ничего не выражающих стереотипных фраз.

Ситуация бездонности мира сегодняшней музыки пугает и завораживает. Для Uncut сборник Девендры Банхарта — это дно. Но Девендра вставил в сборник далеко не все песни, которые хотел, этих песен и музыкантов у него во много раз больше. При этом многие из этих музыкантов и групп — вершины айсбергов, у них масса других проектов и записей. И добраться до этих записей, издающихся на CD-R крохотными тиражами, физически невозможно.

Я не знаю, как относиться к такому положению дел. Конечно, можно махнуть рукой и сказать, что все эти сонграйтеры все равно все одинаковые и поют одну и ту же песню. Но так ли это? И непонятно, что с этой музыкой делать, если она все-таки попала тебе в руки: неужели эти песни можно слушать долгие годы? А если нельзя, то как относятся к этому обстоятельству — к крайне непродолжительному сроку годности своей музыки — ее авторы? У техно-продюсеров с этим не было проблем, а у сонграйтеров?

Новые импульсы, новые идеи, конечно, время от времени появляются, главным образом из-за того, что на сцену выходят новые люди. За последние десять лет было много примеров рассасывания импульсов, сглаживания пиков. Из таких примеров и состоит история популярной музыки.

Тенденция безжалостного рассасывания импульса не дает поверить, что из какого-то моментально прорывного явления разовьется деревце, что оно будет расти и ветвиться, а новое поколение слушателей поселится на его ветвях и будет плевать на всех остальных. Деревца почему-то перестали прорастать, импульсы быстро разглаживаются.

Хотелось бы верить, что возможен феномен неожиданного возрастания насущности, отчаяния и серьезности в рамках старой китчевой и изолгавшейся дисциплины. Когда молодой поэт полностью погружен в какую-то музыку, за пределами которой он ничего интересного не видит, то огонь и боль его души вкладывается в находящуюся в его распоряжении форму. В его руках эта форма раздувается, преувеличивается и доходит до оглашенного китча, начинает выражать что-то ей совсем несвойственное. Музыка, ставшая рутиной, переутяжеляется и превращается в нечто другое, потому что кто-то начинает говорить о главном и орать на мертвом языке. Я для себя этот эффект называю прорывом «соула».

Примеров тому масса. Прорыв «соула» в танцевальной музыке 30-х привел к джазу. Есть примеры в испанском фламенко и в музыке мексиканских мариачи. Есть масса соула в советских постпанк-группах «Аквариум», «Вежливый отказ», «Звуки My». На выплеск «соула» всегда есть надежда, то есть на то, что китч, клише и слюнявость превратятся в нечто умопотрясающее, в мрамор Аполлона.

Собственно, по поводу соула можно не переживать: соул — это один из этапов развития ритм-н-блюза, близкий родственник рок-н-ролла и фанка. Его виднейшие представители — Джеймс Браун, Отис Реддинг, Арета Франклин, Марвин Гэй, Айзек Хейс, Нина Симон… Имен много, но все они принадлежат истории, 60-м годам, началу 70-х. Сегодняшний так называемый неосоул занят заимствованием приемов тогдашней музыки и интонаций тогдашнего пения. Проблемы нет, стиль соул — один из многих стилей, никакого особого отношения он к себе не заслужил.

Можно, однако, попытаться зайти с другой стороны, пойти от слова «душа». Соул — это не просто задушевное пение. Вкладывание души, конечно, предполагается, но большой вопрос — что это за душа и во что именно она вкладывается? Тут даже важнее не сама душа, а ее размер. Размер должен быть большой, соулмен — это большой души человек, масштабная личность. Масштаб личности должен быть, разумеется, виден и слышен. Это первое, что принципиально важно для соула. Второе описать трудно, это взволнованность, которая тебя самого притягивает и заставляет волноваться. Убеждающая убежденность. Затрагивающая затронутость.

В сумме получается, что соул — это взволнованность человека большой души, может быть, слово «человек» тут лишнее, и точнее будет сказать: взволнованность большой души.

При таком взгляде на вещи количество заметных соул-певцов сильно увеличивается. Скажем, не только Боб Марли, но и советские певцы Муслим Магомаев или Иосиф Кобзон оказываются соул-фигурами. Песня Магомаева «Ты моя мелодия» и Кобзона «Не думай о секундах свысока» — это настоящий соул. Большие люди, большая серьезность, глубокие переживания. У Льва Лещенко размер души окажется явно меньше, чем у Фредди Меркьюри, а у Джеймса Брауна все равно останется самый-самый большой. Кстати, выискивать соул по крупицам — это очень неправильно. Соула должно быть много, он должен грохотать из каждого угла из каждого радиоприемника, как Муслим Магомаев в советское время, ведь соул — это голос морального авторитета, большого брата твоей души. При этом излишняя монументальность соулу вредит, сверхчеловеческий соул говорит уже не с тобой, а над тобой, обращается не к одному человеку, а к массам. Соулмен — глубоко переживающий и не очень счастливый человек, но его песни тем не менее, не побоюсь этого слова, позитивны, жизнеутверждающи. При этом бодряческой слепоты в них нет, нет и идиотского оптимизма, присущего глянцевому журналу или психологическое тренингу.

Но если понимать соул именно так, то задача стать соул-певцом становится практически неразрешимой. Тут мало попадания в тот или иной формат, копирование чужой интонации и стиля может привести к прямо противоположному, чем хотелось, результату. И очень может статься, что соул — как счастье — искать вообще не надо, он обрушивается неожиданно, то есть окружающие вдруг понимают, что у этого певца есть соул.

Чем дальше, тем больше история и текущее состояние музыки становятся похожими на таблицу классификации видов растений и животных. Только вместо семейств и отрядов выступают стили, вместо пород — мелкие дробления стилей. Слушатель выбирает, что ему нравится больше: собака, кошка или варан, а потом решает, какая именно собака, джек-рассел-терьер, спаниель или колли. Точнее, человек не очень и выбирает, а как-то к этому приходит. И дум-метал оказывается милее всех остальных металлов, a FSOL милее всех остальных эмбиент-брейкбитов. Возможен и букет из нескольких родственных стилей. Тут важно то, что сомнений в существовании стиля не возникает, как и в том, что всякая музыка относится к какому-то стилю. А у слушателей есть «свои стили», данные, очевидно, от рождения. Надо только найти свой, и проблема взаимоотношения с музыкой, считай, решена. Музыку, конечно, порой приходится искать, как собачку, которая иногда убегает в парке, но, в принципе, дело музыки, как и собачки, кошки и варана — радовать хозяина, скрашивать ему часы досуга, успокаивать или будоражить в сложных житейских ситуациях. Тоже в часы досуга, разумеется. Когда вечером с тоски жить не хочется или серым утром надо встряхнуться.