Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии - Александр Дюма

таким же оживленным, как и день, особенно в теплых широтах. Однако ночная жизнь совсем иная. Та часть животного царства, которая предается ей, ощущает ее тревожной, таинственной и полной опасностей. Кажется, что лишь те, кто способен видеть во мраке, чувствуют себя спокойно, да и то, насколько таинствен­ным будет полет филина, орлана, неясыти, совы и лету­чих мышей, настолько поступь волка, лисы и мелких хищников, охотящихся по ночам, будет крадущейся и осторожной; только шакал с его вечным пронзительным воем, похоже, чувствует себя спокойно в темноте.

Впрочем, городской житель, перенесенный прямо в прерии или лесную чащу, не расслышит всех этих звуков, а если и расслышит, то не сумеет понять, что является их причиной. Однако мало-помалу, испытывая потребность распознавать эти звуки, охотник начинает разбираться в них, отличая одни от других, и, даже не видя зверя, может соотнести их с тем, от кого они исходят.

Оставшись один, я, хотя и зная, что Тийе находится в палатке, а Алуна притаился в ста шагах надо мной, испы­тывал чувство одиночества. Пока один человек опирается на другого, пока он чувствует, что может оказать помощь и получить ее сам, пока у него есть два глаза, чтобы смо­треть вперед, два — чтобы смотреть назад, и четыре руки, чтобы защищаться, природа не кажется ему столь все­сильной, столь страшной, столь враждебной, как в те моменты, когда ему приходится прибегать лишь к своему собственному разуму, чтобы предугадать опасность, лишь к своим собственным органам чувств, чтобы ее увидеть, и лишь к своим собственным силам, чтобы бороться с ней. В таких случаях исчезает уверенность в себе, умень­шается восхищение собственными способностями; дело доходит до того, что человек начинает завидовать инстин­ктам и прозорливости животных; ему хотелось бы иметь уши, как у зайца, чтобы лучше слышать, глаза рыси, чтобы лучше видеть, легкую поступь тигра, чтобы дви­гаться бесшумно.

Затем, поскольку человек — животное в высшей сте­пени восприимчивое к обучению, он мало-помалу при­обретает все эти качества настолько, насколько ему дано ими обладать; и тогда ночь, в которой с этого времени для него нет больше тайн, но сохраняется часть опасно­стей, служит ему охраной от них, научив его, как с ними бороться.

По прошествии двух недель, проведенных в прериях, где мною руководил Алуна, а главное, подталкиваемый к этому своими страхами и надеждами охотника, я на­учился различать звук змеи, скользящей в траве, белки, прыгающей с ветки на ветку, косули, идущей на водопой к источнику и цокающей краем копытца по кромке камня.

Но в эту первую ночь все для меня было неясным и часы проходили в постоянной тревоге. Мне казалось, что я опять, как тогда ночью в Сьерра-Неваде, вижу устрем­ленные на меня пылающие глаза волка или шевелящуюся в нескольких шагах от меня бесформенную громаду мед­ведя.

Однако всего этого в действительности не было: мы находились в местности, куда те и другие животные отва­живаются заходить лишь крайне редко, особенно летом.

Тем не менее я слышал вокруг себя какие-то громкие звуки, но ничего при этом не видел. Дважды или трижды я слышал, как внезапно совершают скачки какие-то крупные животные, то ли из прихоти, то ли из страха прыгавшие в десяти, пятнадцати или двадцати шагах от меня; но все это происходило где-то сбоку или позади меня, и, следовательно, этот шум доносился оттуда, куда не мог проникнуть мой взгляд.

Внезапно посреди тишины ясно послышался отрыви­стый выстрел из ружья Алуны. Почти тотчас же со всех сторон стали доноситься какие-то звуки, и я услышал что-то вроде галопа лошади, с каждым мгновением раз­дававшегося все ближе. На глазах у меня по другую сто­рону ручья пронеслось животное, показавшееся мне огромным и в которое я наугад, исключительно для очистки совести, дважды выстрелил из ружья.

Потом я застыл в неподвижности, словно сам испуга­вшись выстрела из ружья, которое было у меня в руках.

Но почти тотчас же послышалось легкое посвистыва­ние, и я понял, что Алуна призывает меня присоеди­ниться к нему.

Пройдя по берегу ручья, я увидел Алуну, производи­вшего над ланью те же действия, какие накануне он на глазах у меня производил над оленем.

Лань была поражена в то же самое место, что и олень, и мне показалось, что она продолжала жить с этой раной не дольше, чем он.

Алуна поинтересовался у меня, в кого я стрелял, и, когда я рассказал ему о гигантском призраке, который мне привиделся, он по сделанному мною описанию пред­положил, что я дважды выстрелил в лося.

Надеяться на какие-нибудь другие успехи этой ночью уже не приходилось, ибо два наших ружейных выстрела поставили на ноги всех животных в прерии, и было ясно, что, раз уж они почуяли опасность, впредь у них доста­нет осторожности не приближаться к нам. Соорудив из ветвей нечто вроде носилок, мы положили на них убитую лань; один из нас взялся за ее левую заднюю ногу, дру­гой — за правую, и мы поволокли ее к палатке одновре­менно с носилками, чтобы не повредить ее шкуру, из которой изготавливают превосходные седла.

Тийе стоял возле палатки, ожидая нас.

Он не спал ни секунды, беспрерывно отпугивая шака­лов, собравшихся сюда чуть ли не из всех уголков пре­рии, чтобы идти в атаку на нашу дичь. Некоторые из них накинулись на кишки оленя, брошенные нами в двадцати шагах от палатки и ставшие добычей этих хищников, о чем можно было судить по радостным крикам тех, кому досталась эта удачная находка и кто, казалось, насме­хался над унылым визгом своих голодных товарищей.

Охота оказалась удачной, и ее итоги были достаточны для того, чтобы мы могли совершить поездку в Сан- Франциско. У нас имелись олень, лань, четыре зайца и две хохлатые куропатки. И потому было решено, что мы с Тийе немедленно отправимся в Сан-Франциско, чтобы выручить деньги за добытую нами дичь.

Что же касается Алуны, то он останется охранять палатку и в наше отсутствие постарается подстрелить как можно больше оленей и косуль.

Нам с трудом удалось погрузить туши оленя и лани на спину лошади; в качестве украшений туда были добав­лены зайцы, белки, кролики и куропатки; как только начало светать, мы тронулись в путь по дороге к заливу Сан-Франциско. Если не терять времени, то в город можно было добраться к четырем часам пополудни.

Было крайне просто, возвращаясь в Сан-Франциско, следовать по дороге, по которой мы двигались накануне. Наше передвижение по прерии оставило в ней след, подобно тому, как по утрам в клевере остаются следы бродивших по нему