Энциклопедия русских суеверий - Марина Власова

Наиболее подробно мокоша (мокуша) охарактеризована в поверьях Олонецкого края: «…когда шерсть из овцы сильно вылезет, „Ой, — говорят, — овцу-ту Мокуша остригла“. Иное спят, веретено урчит, говорят, Мокуша пряла, ходит она по домам, да по ночам шерсть прядет, да овец стрижет; выходя из дома, она о брусок, о полати-то, веретеном и щелкнет, случается, что когда она недовольна, остригает немного волос и у самих хозяев» <Буслаев, 1894>.

В XVI в. (и, по-видимому, в древней и средневековой Руси) мокушей именовали знахарку, колдунью: «В одном худом номоканунце XVI в. духовник спрашивает женщину: „Не ходила ли еси к Мокуше?“» <Гальковский, 1916>.

По своему облику и «занятиям» мокоша (мокуша) схожа с кикиморой, марой, мокрухой: это прежде всего «божество-пряха», от нее зависят судьбы обитателей дома.

Однако в поверьях мокоша более определенно, чем, например, кикимора, связана с овцеводством (она «метит» овец); связана она и с водой, влагой (отчего ее иногда и зовут мокрухой).

Само название мокоши позволяет соотнести ее с Мокошью, одним из верховных божеств восточнославянского пантеона. Изучая олонецкие поверья, Е. В. Барсов приходит к выводу, что, как и Мокошь, мокоша — «покровительница овцеводства, прядения и вообще бабьего хозяйства». Он полагает, что требы [жертвы] Мокоши (как и мокоше) заключались в том, что при стрижке овец в ножницах на ночь оставляли по клоку шерсти <Барсов, 1894>.

В. В. Иванов считает мокошу трансформацией женского восточнославянского божества Мокоши (выделяя в этих названиях тот же корень, что и словах «мокрый», «мокнуть») и предполагает, что соответствующий женский образ является общеславянским, сопоставимым с образом Матери Сырой Земли <Иванов, 1976>. Отмечается также возможная связь с *mokos, «прядение», ср. обряд, именуемый «мокрида», во время которого, принося жертву Параскеве Пятнице, в колодец бросали кудель и пряжу <Иванов, Топоров, 1982>.

Мокошь, по-видимому, «женское воплощение водной стихии» <Иванов, 1976> (а точнее — земли в единстве с водой); она распоряжается влагой, плодородием, увеличением стад, «бабьим» домашним хозяйством; жизнью, судьбами людей.

Достаточно точно охарактеризовать взаимосвязь образов прядущей в доме мокуши и верховного божества Мокоши пока трудно. Вполне вероятно, что мокуша поверий XIX―XX вв. — это не «выродившаяся» Мокошь, но женское божество, ведающее жизнью, плодородием, представления о котором (наряду с почитанием Матери-Земли) существовали издревле. Эти представления могли послужить и основой для формирования в I тысячелетии н. э. образа верховного женского божества Мокоши (трансформировавшегося затем в образы Параскевы Пятницы, Покровы, Богородицы) и основой для формирования представлений о целом ряде женских мифологических персонажей (русалка, кикимора, мокруха, удельница), облики и «занятия» которых во многом похожи.

МОКРУХА — дух в облике женщины, появляющийся в доме.

Мокруха упоминается в поверьях Новгородчины и Вологодчины. По своему облику и характеристикам она схожа с мокошей, кикиморой, Марой. Это дух, который появляется в избе по ночам. Мокруха любит прясть. И в названии, и в описаниях мокрухи подчеркивается ее связь с водой: по поверьям, она всегда оставляет мокрое пятно на том месте, где посидела.

МОРА — привидение; фантастическое существо, при свете Луны прядущее недопряденную пряжу (Твер).) (см. MAРA).

МОРГУЛЯТКА — нечистый дух; бес, черт, находящийся на службе у колдуна (см. ПОМОЩНИКИ).

«Век свой Петр Васильич (мельник-колдун. — М. В.) неспокойно прожил: с моргулятками тяжело ладить. Они знали свое дело и сильно его донимали. Посылал он их песок считать, пеньки в лесах (самое трудное для беса: иной пенёк ведь с молитвой рублен)» (Самар.).

Название нечистого духа, услужающего (и, одновременно, докучающего) колдуну — моргулятка — скорее всего характеризует его как существо мелкое, мелькающее, стремительное и суетливое, ср.: одним моргом сделать — «сделать очень быстро» <Даль, 1881>; моргнуть — «убежать, побежать, скрыться» (Тульск.); моргучий — «часто мигающий, моргающий» (Орл., Ряз.); привередливый, капризный (Моск.); морготать — «шумно вести себя, хихикать» (Читин.) и т. п.

МОРОК — сон, в котором человек видит самого себя; по народным поверьям, является приметой скорой смерти (Костр.).

МОРОКА — призрак (Курск.).

МОХОВИК, МОХОВОЙ — лесной дух, обитающий среди мха, дух, обитающий в моховом болоте.

«Собрались все бесы до кучки: водяной, лесовой, полевой, моховой» (Смол.).

Сведения о моховиках немногочисленны. В Олонецком крае говорят, что моховик — самый маленький из лесовиков, подчиненных старшему лесовику — великану, лесному царю.

На Вологодчине считали, что моховики — «маленькие, в четверть аршина старички, так что они могут прятаться во мху, им и питаются» <Черепанова, 1983>.

По поверьям Смоленской губернии, моховой — дух, обитающий в моховом болоте.

«Хозяин» мха (не именуемый, правда, моховиком) упоминается в быличке Новгородской области: «Хозяин грибов, мха есть. Хозяин везде должно быть. Он вроде бы выйдет, такой старичок старенький выйдет с-под корня или с земли, окрикнет мальчишек: „Зачем так делаете неладно!“, если они грибы неправильно собирают. Это лесовой хозяин, он бережет, сторожит лес» <Черепанова, 1996>.

Н

НАВЬ, НАВЬЕ, НАВЬИ, НАВЬЯ, НАВЫ — покойники.

Навье — название покойников, встречающееся еще в летописи и сохранившееся в ряде районов России вплоть до XIX в. (древнерусское «навь» от славянского navѣ из индоевропейского nahu — вид погребального обряда).

На протяжении почти тысячелетия покойники (навьи) наделяются в поверьях способностью «жить» после смерти. Так, для навий, по свидетельствам XIII―XVI вв., топили баню в Чистый четверг Пасхальной недели, приглашая покойников мыться. При этом на пол бани насыпали пепел, а обнаружив на пепле следы, напоминающие птичьи, считали, что навьи были в бане: «Приходили к нам навья мытися!»

«В Лаврентьевской летописи сообщается: „…приведе Янка митрополита Иоанна скопьчину, его же видевши людье все рекоша: се навьи (по другому списку мертвец) пришел; от года бо до года прибыв умре“. <…> В древних переводах библейских книг навь употребляется еще в смысле ада, тартара, как царства мертвых» <Троицкий, 1892>.

Покойники-навьи, по поверьям, могли посещать дома своих родственников, отмечая, вслед за живыми, большие годовые праздники. На юго-западе России четверг Пасхальной недели именовался «навский великдень, Пасха мертвецов»: покойники в это время отправляли в церкви праздничную службу.

«Навским днем» («навьим днем, навьими проводами») в некоторых районах России называли Радуницу (вторник Фоминой недели), один из главных поминальных, родительских дней, когда обязательно ходили на кладбище, захватив с собой еду и питье (ими делились с покойниками).

Традиционно считалось, что умершие влияли на бытие живых людей, помогали им или, напротив, вредили — в частности, вызывали болезни (см. ПОКОЙНИКИ). Согласно летописному свидетельству, эпидемия чумы в Полоцке (1092 г.) сопровождалась нашествием навий; «Летописец, рассказывая о явлении незримых бесов, которые рыскали на конях и поражали смертию полочан, прибавляет, что в то время говорили „Яко навье бьют полочаны“, то есть что мертвецы карают народ чумными стрелами. В Переяславском списке это место варьируется так: „Из навей дети нас емлют“» <Троицкий, 1892>.

В целом навьи Древней Руси характеризуются, видимо, сходно с покойниками в верованиях XIX―XX вв.: это «живые», двойственные в своих проявлениях существа, поведение которых во многом определяется родом их смерти («естественной» или безвременной, неестественной), характером погребения, рядом других причин.

Поэтому, хотя в навьях и видят иногда только «чужих», «зловредных» мертвецов, отличных от «своих» предков <Рыбаков, 1987>, достаточного основания для такого жесткого разделения, думается, нет. Как отмечает Ф. Буслаев, «старинное название мертвеца — навье и доселе употребляется в орловском наречии. Как в областном языке мы видели взаимную связь понятий мертвеца и привидения, так и наши летописи свидетельствуют, что нечистая сила являлась в образе навий. <…> Самая грамматическая форма слов „навье“ и „родители“ свидетельствует о смутном, неопределенном представлении, какое имели наши предки о душах покойников: форма среднего рода навье указывает на что-то безличное, лишенное человеческого образа (или однозначно определенного облика. — М. В.); а множественное „родители“, для означения одного покойника, не оставляет сомнения, что определенный образ усопшего… сглаживался в безразличной массе собирательного понятия» <Буслаев, 1861>.