За правое дело - Василий Семёнович Гроссман

– Она в Челябинске сейчас, кончает педвуз, идет первой отличницей по всем предметам. – Потом он рассмеялся и добавил: – Мы уже патефон купили, собрались учиться бальным и западным танцам, а тут – война.

Рассказывал он хорошо, но каждый раз, когда он говорил о книгах, Сереже становилось неинтересно. О Короленко Ченцов сказал: «Это замечательный писатель-патриот; он боролся за нашу правду в царской России». Сереже стало неловко: читая «Слепого музыканта», он ни о чем таком не подумал, а просто пустил слезу.

Сережу удивляло, что начитанный Ченцов, знавший хорошо русскую классическую литературу и многих иностранных писателей, не читал детских книг Гайдара, не слышал о Маугли, Томе Сойере и Геке Финне.

– А где ж я успел бы их читать, в программе их не было, а ты попробуй поработай на заводе и институт одновременно закончи, пятилетнюю программу за три года… И так спал четыре часа в сутки, – сказал Ченцов.

В казарме и на учениях он был молчалив, исполнителен и никогда не жаловался на усталость.

Он сразу же выделился на занятиях и на вопросы командиров отвечал четко, быстро, ясно. Рабочие-ополченцы относились к нему хорошо, все с ним были по-простому, но однажды он доложил политруку, что писарь неправильно выдает увольнительные. После этого на него дулись, а портовый грузчик Галигузов, командир расчета, сказал ему насмешливым голосом:

– Живет в тебе, товарищ Ченцов, административная жилка.

– Я в ополчение пошел родину защищать, а не ерунду прикрывать, – ответил Ченцов.

– А мы что ж, не кровь проливать идем? – сказал Галигузов.

Незадолго до выхода в степь отношения между Сергеем и Ченцовым испортились. Резкость Сергея, мальчишеская, ошеломляющая прямота его суждений, странные и трудные вопросы, которые он задавал, раздражали и настораживали Ченцова.

– Вы набили бы Крякину морду? – спросил Сережа однажды и, не получив ответа, решительно сказал: – А я бы набил: по-моему, он сволочь.

Ополченцы, слышавшие этот разговор, посмеивались, вечером один молодой рабочий сказал Сергею:

– Ты напрасно такие разговоры о комроте заводишь, за такие разговоры в штрафную роту могут отправить.

Ченцов сердито сказал:

– Надо действительно доложить политруку Шумило.

– Это было бы не по-товарищески, – сказал Сергей Ченцову.

Тот ответил:

– Ошибаешься, именно это по-товарищески, тебя следует продернуть вовремя; ты парень довольно интеллигентный, а сознательности в тебе мало.

– А по-моему, это… – сердито и смущенно начал Сергей.

Ченцов вдруг, выйдя из себя, – Сережа его никогда не видел таким злым и раздраженным, – крикнул:

– Воображаешь ты из себя много, а по сути дела – сопляк!

А в те дни, когда ополчение стало в степи, оказалось, что плотник Поляков – особо влиятельный человек среди ополченцев. Родные, вероятно, удивились бы, узнав, что Сережа, по мнению Полякова, оказался совершенно невоспитанным парнем. Он с утра до вечера делал Сергею замечания…

– Что ж ты есть так садишься, пилотку хоть сними… Не за водой пошел, а по воду, за водой пойдешь – не вернешься… Как ты хлеб кладешь, разве хлеб так кладут?.. Человек в блиндаж вошел, а ты на него мусор метешь… Куда ты мослы кидаешь, собак тут нет… Человек ест, а ты ему гимнастерку прямо в лицо трусишь… Что за «ну» такое, запрег меня, что ли… Спрашивать надо не «кто последний», а «кто крайний» – тут последних нет…

Полякову не приходило в голову, что Шапошников не знал правил поведения, известных всем мальчишкам-голубятникам в заводском поселке. Его простая, подчас грубоватая, но добрая философия жизни сводилась к тому, что рабочий человек достоин быть свободным, сытым и счастливым. Он хорошо говорил о пшеничном горячем хлебе, о щах со сметаной, о том, как хорошо летом выпить холодного пивца, а зимой с мороза прийти в чистую, вытопленную комнату и, садясь обедать, пропустить стаканчик белого: «Здравствуй, рюмочка, прощай, винцо».

Поляков любил свою работу и так же вкусно, как об обеде с выпивкой, весело блестя маленькими глазами, лежащими среди коричневых морщин и морщинок, говорил об инструменте, о дубовом и кленовом товаре, о ясеневых и буковых досках. Он считал, что работает ради людского удобства и удовольствия, для того, чтобы людям было приятней и легче жить. Он любил жизнь, и, видимо, жизнь его любила, была щедра к нему, не таила от него свою прелесть. Поляков часто ходил в кино и театр, развел перед домом сад, любил смотреть футбол, и его знали многие ополченцы как постоянного посетителя стадиона. У него имелась своя лодочка, и во время отпуска он на две недели уезжал ловить рыбу в заволжские камыши, наслаждался молчаливым азартом рыбной ловли и великим богатством волжской воды, золотистой, мягкой, как подсолнечное масло, в лунные ночи – прохладной и грустной в туманном молчании рассвета, сверкающе шумной – в яркие ветреные дни… Он удил, спал, покуривал, варил уху, жарил рыбку на сковородке, пек ее в листьях лопуха, прикладывался к бутылочке, пел. Возвращался он хмельной, пропахший рекой, дымом, и долго спустя то вдруг находил в волосах сухую рыбью чешуйку, то высыпал из кармана щепотку белого речного песку… Поляков курил особый душистый корешок и специально ездил за ним в станицу за пятьдесят километров, к знакомому старику. В молодые годы он многое повидал, служил в Красной Армии, участвовал в обороне Царицына, служил в пехоте, потом в артиллерии. Он показывал ополченцам заросшую травой, полузасыпанную песком канаву и божился, что это тот самый окоп, в котором он сидел двадцать два года назад и стрелял из пулемета по красновской коннице.

Политрук Шумило решил устроить вечер воспоминаний старого участника царицынской обороны, собрал народ из других подразделений, но беседа не получилась. Поляков смутился, когда увидел десятки людей, пришедших его послушать, стал заикаться, совсем замолчал… Потом, вдруг оживившись и придя в отчаянную бодрость, он сел на землю, перешел со слушателями на «ты», словно не доклад делал, а вел беседу с приятелем в пивной, понес совсем не то, что следует. С поистине поразительной памятью Поляков стал рассказывать, радуясь улыбкам слушателей, о том, как в ту пору кормили, многословно и подробно заговорил он о каком-то Бычкове, укравшем у него двадцать один год назад из мешка новые сапоги.

Пришлось Шумило самому сделать подробный доклад, хотя политруку роты в пору обороны Царицына было никак не больше двух лет.

После этого вечера ополченцы насмешливо и дружелюбно оглядывали Полякова, а комиссар полка в веселую минуту спрашивал Шумило:

– Кого докладчиком, Полякова пустим? – и, подмигивая, добавлял: – Ох, бедовый старик…

После гражданской войны Поляков работал в Ростове и Екатеринославе, в Москве и в