Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя - Сергей Беляков

Обращаясь к украинцу Максимовичу, Гоголь мог мимоходом бросить презрительную фразу о «кацапии», о «толстой бабе» Москве, «от которой, кроме щей да матерщины, ничего не услышишь»[1676]. Впрочем, такие эпитеты проникали и в его сочинения. 10 марта 1836 года Цензурный комитет постановил убрать из статьи Гоголя «Петербург и Москва» слова: «Какая она (Москва) нечесаная»[1677]. Зато русского писателя Сергея Тимофеевича Аксакова, хозяина знаменитого московского литературного салона, отца двух известных русских славянофилов – Ивана и Константина, Гоголь обещает прижать к своей «русской груди»[1678].

В переписке с Николаем Прокоповичем, товарищем по учебе в Нежинской гимназии, малоизвестным поэтом, простым учителем словесности, Гоголь мог быть откровеннее, чем в письмах к русскому ученому Михаилу Погодину, в которых писал, как любит «неяркий мир наш, наши курные избы, обнаженные пространства»[1679]. Но не зря же Погодин жаловался С. Т. Аксакову на «капризность», «скрытность», «неискренность» и даже на «ложь» Гоголя[1680].

Погодин, кажется, имел основания для таких жалоб. Письмо отправлено 30 марта 1837 года из Рима, где Гоголь снимал тогда небольшую квартиру. Снимал не один, а совместно с Иваном Федоровичем Золотаревым, выпускником Дерптского университета, будущим русским офицером. Тот был, видимо, человеком настроенным патриотически. Впоследствии он будет принимать участие в деятельности Славянских комитетов и даже возглавит один из них. С Гоголем они познакомились еще в 1836 году, когда отправились за границу на одном пароходе. Два года Золотарев жил рядом с великим писателем. Если верить Ивану Федоровичу, «по убеждениям своим Гоголь был чисто русский человек, а не малоросс, каким его желают представить. <…> писатель горячо любил именно Россию, а не Малороссию»[1681].

Всё было бы замечательно, если только не забывать и другой факт. 1837–1838 годы в биографии Гоголя – это хорошо известный его биографам «католический эпизод». Гоголь посещает католические храмы, дружит с княгиней Зинаидой Волконской, ревностной католичкой, ведет долгие беседы с польскими ксёндзами – Иеронимом Кайсевичем и Петром Семененко. Благодаря письмам Семененко к Богдану Яньскому мы кое-что знаем о содержании этих бесед. Золотарев, Аксаковы и даже Погодин немало бы изумились, послушай они хоть часть этих польско-малороссийских разговоров.

12 мая 1838 года, Рим: «С Божьего соизволения, мы с Гоголем очень хорошо столковались. Удивительно: он признал, что Россия – это розга, которою отец наказывает ребенка, чтобы потом ее сломать. И много-много других очень утешительных речей»[1682].

25 мая 1838 года, Рим: «Занимается Гоголь русской историей. В этой области у него очень светлые мысли. Он хорошо видит, что нет цемента, который бы связывал эту безобразную громадину. Сверху давит сила, но нет внутри духа»[1683].

Волконская и ксёндзы были бы рады обратить в католичество первого русского писателя. Слухи о возможном переходе Гоголя в католичество достигли и России, очень встревожив Марию Ивановну Гоголь. Сын поспешил ее успокоить, заметив, что «религия наша, так и католическая совершенно одно и то же, и потому совершенно нет надобности переменять одну на другую»[1684].

Гоголь не только не перешел в католичество, но даже вызвал гнев княгини Волконской и, очевидно, разорвал связи с католическим миром. В июне 1839 года на вилле Волконской умирал от чахотки друг Гоголя, граф Иосиф Виельгорский. Княгиня хотела хотя бы перед смертью обратить его в католичество, но Гоголь привел к умирающему другу православного священника, который исповедовал и причастил Виельгорского[1685].

Русский поворот

В последние годы жизни Гоголь нечасто бывал на родине: «…меня не ждите. Мне нельзя скоро ехать»[1686], – предупреждал он мать и сестер, которые так надеялись его увидеть. После новой редакции «Тараса Бульбы» он почти не возвращается и к родным малороссийским сюжетам. Из его «тетрадей и записных книжек исчезает всё, что касается Малороссии»[1687], – замечает Игорь Золотусский. Это не означает, будто Гоголь разлюбил родину или начал ее забывать.

Украинский литературовед Юрий Барабаш утверждает, будто в сороковые годы у Гоголя «на смену идее вольности – главной идеи украинской истории – приходят идеи самодержавной государственности, имперскости, российского мессианизма, когда гоголевское украинство перерождается в “малороссийство”»[1688]. Но термин «малороссийство» здесь вовсе не уместен. В гоголевское время Украина и Малороссия – синонимы. Только со второй половины XIX века благодаря деятельности убежденных сторонников Российской империи вроде Кулжинского и Юзефовича «малороссийство» обретает новый смысл. «Малороссом» теперь будет считаться человек, преданный Российской империи и русскому народу, но сохранивший привязанность к некоторым этнографическим особенностям родного края: к борщу, галушкам, в лучшем случае – и к народным песням. Но даже мову такой малороссиянин должен забыть, сохранив лишь акцент или особый, уже не украинский, а просто южнорусский говор с фрикативным «г».

В глазах сознательного украинца такое «малороссиянство» – «уникальный по своему уродству ублюдок», символ «национального пораженчества»[1689]. Нечего и говорить, что Гоголь даже в последние годы жизни был бесконечно далек от такого «малороссиянства».

Григорий Галаган, богатый украинский помещик, с удивлением замечал: Гоголь избегает разговоров о Малороссии. Только однажды заметил: «Я бы, кажется, не мог там жить, мне было бы жалко, и я бы слишком страдал»[1690]. Эти слова перекликаются с известными строками из письма Тараса Шевченко к Якову Кухаренко от 31 января 1843 года: «…в Малороссию не поеду, цур ей! Потому что там, кроме плача, ничего не услышу»[1691]. В этих словах печаль о родной стране, у которой, как, вероятно, казалось Гоголю, нет особого, отдельного от России будущего.

Гоголь приехал в Петербург не за одной лишь карьерой и славой. Сохранилось одно интересное свидетельство малороссийского патриотизма Гоголя. Оно принадлежит перу Василия Яковлевича Ломиковского, полтавского помещика, известного любителя и собирателя украинских древностей, составителя «Словаря малорусской старины»[1692]. Из письма Ломиковского Ивану Романовичу Мартосу, бывшему кабинет-секретарю гетмана Разумовского, от 9 января 1830 года узнаем, что юный Николай Гоголь собирался «исходатайствовать Малороссии увольнение от всех податей»[1693]. Сведения о таких планах Николая Васильевича Ломиковский мог получить только от Марии Ивановны. Правда, она была фантазеркой, но фантазером был и ее сын. Избавить Малороссию от податей – это вернуть ее ко временам Гетманщины. И не к правлению Апостола или Разумовского, а чуть ли не в Мазепино время, когда Гетманщина податей не платила. В Петербурге Гоголь должен был осознать, что у этого плана нет будущего.

Грушевский списывал «русский поворот» Гоголя на влияние окружения. После первого отъезда в Петербург Гоголя окружали преимущественно русские люди, он оказался в стороне от становления украинской интеллектуальной жизни, центром которой в тридцатые года XIX века был Харьков, а в сороковые – Киев. Если б Гоголь уехал в Харьков, если бы надолго задержался в Киеве, свел знакомство не с Аксаковыми, Погодиным, Виельгорскими, Строгановым, Толстым, а с Костомаровым, Метлинским, Кулишем, если бы состоялась встреча двух величайших гениев Украины – Гоголя и Шевченко, литературная судьба Гоголя сложилась бы по-другому. Может быть, вместо классика русской литературы появился бы классик литературы украинской или Гоголь стал бы писателем двух славянских литератур…

Как ни удивительно, предшественником Грушевского был Сергей Тимофеевич Аксаков. Пробудившееся в Гоголе чувство – любовь к России – он приписывал влиянию своего сына Константина. Русский славянофил «постоянно объяснял Гоголю, со всею пылкостью своих глубоких святых убеждений, всё значение, весь смысл русского народа»[1694]. И Гоголь якобы поддался убеждениям. Константин Аксаков писал в своей статье-рецензии на «Мертвые души»: «…содержание Руси, всей Руси занимает его, и вся она, как одно исполинское целое, колоссально является ему»[1695]. Занимает. Но не влиянием Аксаковых или Виельгорских вызван был этот интерес?

Николай Полевой, последовательный критик Гоголя, писал, будто малороссиянин – человек прошлого. Малороссия завоевана великороссами, как Ирландия завоевана англичанами. Будущее – ассимиляция. Поэтому остается лишь вспоминать былое. А великоросс – человек настоящего времени, в его руках историческая судьба великой страны, им же и созданной. Этот взгляд был если не всеобщим, то чрезвычайно распространенным. Он не мог не повлиять и на Гоголя.